Жозеф Кессель - У стен Старого Танжера
О те, кто меня слушает! Подумайте: никто нас там не защищает, у нас нет ни друзей, ни родных. И кому какое дело, что нас судят, что мы умираем с голоду и от побоев? Тюремный надзиратель страшен, как палач, своей неограниченной властью над привыкшими к свободе детьми улицы.
О, как мрачны там стены! О, как удушлив воздух! А уж о том, чтобы ходить по камере, распрямившись в полный рост, не может быть и речи; ты все время согнут и передвигаешься большей частью ползком, словно насекомое. И за что тебе такое несчастье, такие страдания? Как правило, за то, что стащил медовое пирожное с прилавка или вынул несколько песет из кармана богатого иностранца. Вот, друзья мои, те преступления, которые стоили моим тамошним приятелям многих месяцев заключения.
А теперь представьте, какое наказание могло ожидать меня за кражу бесценной книги! Все охранники в один голос говорили, что мне дадут по меньшей мере двадцать лет тюрьмы. Двадцать лет! Несколько жизней!
На это восклицание Башира старый ростовщик Наххас колко заметил:
— Несколько жизней! Глупец! Жизнь одна и та же до самой смерти.
Однако другие старики, прекрасно понимая, что в детстве счет годам иной, с грустью покачали седыми бородами.
И Башир заговорил вновь:
— Я впал в глубочайшую тоску, душа моя рвалась на части, словно ветхие лохмотья, что прикрывали мое худое тело.
Однажды утром, на заре, в тюрьме поднялась необычайная суета. Срочно бросились убирать камеры, стирать наше тряпье, а нас обрызгивать водой. На столах появилась хорошая еда. Дубинки и кнуты были спрятаны подальше, в надежные места.
В полдень какой-то француз, важное должностное лицо, прибыл осматривать тюрьму.
Чиновник, ясное дело, был удивлен и восхищен обилием вкусной пищи и мягкостью надзирателей. Потом он, сияя доброй улыбкой, принялся осматривать каждого из нас. Когда он подошел ко мне, важный араб, сопровождавший его, выказал немалое удивление. В арабе я тотчас узнал Максуда Абд ар-Рахмана, богатого, влиятельного и злющего старика с изрытым оспой лицом, который был другом его высочества мандуба. Я вспомнил, как отказался спеть для него на празднестве, устраиваемом беднягой Абд аль-Меджидом Шакрафом, в ту пору моим господином, и как неучтив был с этим всесильным человеком. И я понял, что пропал окончательно.
Действительно, после отъезда чиновника-француза меня отвели к тюремному начальству. Там был Максуд Абд ар-Рахман. Он пожелал забрать меня из тюрьмы.
Неописуемый страх овладел мной, силы меня покинули, я уже ничего не соображал, а только твердил беспрестанно: «Несчастный Башир!»
В этом месте рассказа самые чувствительные из женщин и в особенности те, что имели малолетних детей, хором простонали:
— Несчастный! Несчастный Башир!
И тот заговорил вновь:
— Машина Максуда Абд ар-Рахмана привезла нас в его роскошный дворец, утопающий в садах, с множеством террас и видами на море. Среди такой роскоши и блеска я почувствовал себя еще более жалким существом. Здесь жестокий богач, которого я когда-то задел, властвовал безраздельно. Он мог заточить меня в какой-нибудь подвал и там уморить голодом, приказать, чтобы меня насмерть забили палкой или содрали с меня кожу живьем. И кто бы об этом узнал, о друзья мои? И даже если б узнал, кто что сделал бы против такого могущественного человека?
«Я велел разыскивать тебя повсюду, окаянный горбун, на всех улицах и пляжах. И вот ты у меня в руках», — сказал Максуд Абд ар-Рахман.
И я ощутил себя словно на краю могилы.
Максуд Абд ар-Рахман ненадолго задумался, перебирая толстыми пальцами бусины янтарных четок, а потом добавил: «Поистине неисповедимы пути Аллаха и его пророка Мухаммеда».
При упоминании священных имен благодатное тепло стало понемногу разливаться по моему оцепеневшему телу.
Максуд, однако, не замедлил продолжить:
«Твой дерзкий язык заслуживает того, чтоб вырвать его из глотки».
И я почувствовал, друзья мои, что силы вот-вот покинут меня окончательно.
Тогда он сказал:
«Но мне нужен твой язык. Я беру себе новую жену и хочу, чтобы ты пел на моей свадьбе. Судьба твоя будет зависеть от твоего искусства».
О друзья мои, я прекрасно помнил, что поклялся никогда не петь для этого спесивого человека. Тем не менее я кинулся ему в ноги и поцеловал подол его бурнуса.
Да и кто из вас, скажите на милость, на моем месте поступил бы иначе?
Ответа не последовало, но все головы смиренно склонились в знак согласия.
И Башир продолжил свой рассказ:
— Не сомневаюсь, друзья мои, что вам приходилось бывать на пышных свадьбах и вам даже кое-что там перепадало. Богатеи любят выказывать доброту по отношению к беднякам, чтобы те с большим усердием чествовали их. Однако вам счастье улыбалось лишь на седьмой день торжеств, да и то дальше кухни вас не пускали, и доставались вам самые что ни на есть объедки. Судите сами: первыми блюда пробуют хозяева и их именитые гости, потом, что остается, едят те из слуг, которые ближе всего к хозяевам, затем по хорошему куску выбирают слуги, не столь приближенные к господам, а после очередь доходит до низших слуг. И уж потом только до вас. И за это еще, о друзья мои, бедняку следует возблагодарить всемогущего Аллаха, потому что жалкие остатки для бедняги — дивный праздник и, может, доставляют его голодному брюху гораздо больше удовольствия, нежели изысканные яства — утомленному желудку богачей. Да я первый, стоя на пороге роскошных господских кухонь, часто воздавал хвалу всевышнему и его пророку.
Однако на сей раз, друзья мои, я оказался в самой гуще праздника.
Дворец Максуда весь был украшен бархатными и шелковыми тканями самых чарующих расцветок. Всюду распрыскивали духи и курили благовония. Пели фонтаны. Вечерний ветерок колыхал ветки кедров и смоковниц. Вдоль садовых аллей, в прихожих дворца, — везде стояли наготове слуги, и у каждого из них джеллаба и головной убор по цвету и форме соответствовали его рангу. Желая оказать честь своему другу Максуду, его высочество мандуб направил для участия в свадебных торжествах часть своей личной гвардии. И солдаты с воинственными лицами в великолепной униформе синего, рыжеватого и красного цветов выстроились вдоль стен. В руках они держали ружья, а на груди у них красовались блестящие патронташи.
В залах на всех этажах было полным-полно избранных гостей — людей богатых, знатных, чиновных. Они восседали на роскошных кушетках, откинувшись на шитые золотом подушки. Им подавали изысканнейшие кушанья на серебряных блюдах. Среди приглашенных были именитые арабы, французские и испанские офицеры, все консулы и богатейшие банкиры. Там я увидел и знакомые мне лица: старую страшную леди Синтию и ее мужа сэра Персивала, господина Буллерса и красивого офицера, начальника полиции, моего друга Флаэрти, он то и дело подмигивал мне своим веселым глазом в рыжих ресницах, и Хусейна Менашиби, ученого, у которого я украл книгу короля мавров, испанского морского офицера, что арестовал Франсиско, и, наконец, Моше Фильзенберга, его сына с длинными пейсами и ласковыми глазами, взявшего в жены Лею, и ее саму.
Лея была в гладком черном парике. Лицо этой молодой женщины, оказавшейся во власти грубияна свекра, единственного хозяина в семье, и тщедушного мужа, выражало безмерное страдание. Когда я спросил, не находит ли она, что праздник удался на славу, она, казалось, впала в еще большую печаль. Мысли ее были о счастливой новобрачной.
Через некоторое время дворецкий пригласил некоторых дам, в число которых попала и Лея, нанести визит новобрачной. Мужчинам глядеть на нее запрещалось. Я последовал за Леей, поскольку я всего лишь ребенок, уличный певец и горбун.
И вот в зале, отведенном специально для женщин, мы увидели новобрачную. Она была едва ли не старше Айши и почти такая же хорошенькая. Одежда и украшения на ней были прямо как у королевы, а белое ее личико застыло в страхе. Она не плакала, но в глазах у нее стояли слезы, и казалось, что она смотрит сквозь стекла, не пропускающие света. Рядом с ней Максуд Абд ар-Рахман, толстый, рябой, грозного нрава старик, весь преисполнился гордостью.
Тут Зельма, дерзкая бедуинка, испустила душераздирающий крик, похожий на крик ночной птицы, выражая тем самым свои проклятья и одновременно жалобы. И все женщины, красивые и дурнушки, старые и молодые, горожанки в покрывалах и жительницы деревень, прикрывавшие голову лишь грубой плетеной соломой, — все до одной присоединились к Зельме, чтобы, оплакав судьбу молоденькой новобрачной, оплакать и свою собственную долю. Однако мужчины насмешками, оскорблениями и угрозами быстро заставили их замолчать.
И Башир продолжил:
— Посмотрев на новобрачную, Лея взяла своей дрожащей рукой мою, и мы тихонько вышли из зала. Взгляд ее был полон изумления. Казалось, она и предположить не могла, что на свете есть женщины, такие же, а может, даже еще более несчастные, чем она. Лея подошла к мужу, тот поднял на нее робкий взгляд, полный любви. Мягкая улыбка коснулась ее губ, и она промолвила: «Знаешь, Башир, скоро у нас будет ребенок».
