Марк Фрейдкин - Опыты
Естественно, в Клинцах, где прежде и не слыхали о таких экзотических болезнях, началась паника. Все домашние разбежались кто куда, а односельчане стали далеко обходить дом Элькиных. С Меером осталась только его мать. Спирт ли сыграл тут решающую роль, целительная ли рука матери, или молодой организм сам сумел справиться с недугом, но, вопреки всем предсказаниям, Меер выздоровел, а выздоровев, начал активно и небезуспешно ухаживать за нашей Фаней Аршавской, учившейся в то время на клинцовских курсах фармацевтов-провизоров. Однако закончить эти курсы ей было не суждено — в 21 году состоялась свадьба, а вскоре после нее молодые уехали в Москву. Таков уж был путь всех Аршавских.
Трудно сказать, почему Меер, по рассказам очень красивый и обаятельный молодой человек, пользовавшийся исключительным успехом у женщин и девушек, остановил свой выбор на Фане, которая, подобно почти всем женщинам из рода Аршавских, отнюдь не была хороша собой (кажется, исключение составляла только моя бабушка Ревекка — хотя и по этому вопросу мне приходилось слышать различные суждения) и была вдобавок старше Меера лет эдак на пять-шесть. Логично предположить, что здесь имели место чисто материальные соображения, поскольку в семье Меера никогда не было достатка, чему в немалой степени способствовал подвижнический образ жизни ее главы, а Фаня, как ни крути, была богатой невестой.
Что же касается разницы в возрасте, то, как мне кажется, евреи вообще не придавали этому вопросу большого значения. В те времена их представления о возрасте носили несколько абстрактный характер и редко выражались определенной цифрой. Обычая отмечать дни рождения в еврейских местечках не было, и зачастую не каждый еврей мог точно сказать, сколько ему лет. Так что, если жениху было 20–22 года, а невесте — 26–28, то оба они подходили под категорию «молодых людей» и считались ровесниками. Впрочем, я не думаю, что это было особенностью только еврейских местечек. В русских, белорусских и украинских селах, сколько мне известно, к этому вопросу относились примерно так же.
Злоключения Меера не закончились и после женитьбы. Уже в Москве он в 1925 году как-то пошел на знаменитую Сухаревку с невинной, казалось бы, целью — купить коляску для своей только что родившейся младшей дочери Сарры (старшая дочь, Эсфирь, родилась тремя годами раньше). На Сухаревке в тот злополучный день случилась облава, а у Меера, как на грех, оказались с собой золотые часы и еще какие-то золотые безделушки. В те годы этого было более чем достаточно для обвинения в спекуляции золотом. Счастливого отца немедленно арестовали и без долгих разбирательств отправили в ссылку в село Колпашево Томской области. Что называется, «сходил за хлебушком».
Так, во всяком случае, выглядит эта история в рассказе старшей дочери Меера, Фиры — другие родственники туманно намекали, что Меер пострадал не совсем без вины и что он вообще имел склонность к разного рода сомнительным сделкам и гешефтам (здесь обычно вспоминают и злополучную историю с деньгами Анеты). Как обстояло это дело в действительности, теперь, конечно, установить трудно, да, собственно, и ни к чему.
Фаня, как верная жена, не могла оставить своего мужа в беде и, взяв с собой трехлетнюю Фиру и трехмесячную (!) Сарру, поехала в ссылку за ним.
В Колпашево они пробыли сравнительно недолго — около полутора лет (не знаю точно, к скольким годам приговорили Меера, но все это время его родственники, и в первую очередь Миша, неустанно бомбардировали всевозможные инстанции письмами и ходатайствами — шутка ли, человек в ссылке!), но и этих полутора лет хватило, чтобы маленькая Сарра, переболев дифтеритным менингитом, осталась глухонемой на всю жизнь.
После возвращения Меера из ссылки Миша сумел как-то устроить Фане с Меером комнату в том доме на улице 25 Октября, где жил в то время он сам. Там они и прожили вплоть до конца 60-х годов, когда их квартирные условия немного улучшились — их старшей дочери, Фире, дали комнату от работы.
Фаня одно время (впрочем, очень недолго) работала медицинской лаборанткой в лаборатории по исследованию рака грудной железы, благодаря чему стала считаться в родне специалистом по этому заболеванию и регулярно производила всем женщинам профилактические ощупывания на предмет его выявления. Все, конечно, относились к этому с большой долей иронии, но тем не менее Фаня сумела определить рак у своей сестры, моей бабушки Ривы. Ей своевременно сделали операцию, и она жива до сих пор. А Фаня, между тем, умерла несколько лет назад.
Вообще Фаня была женщиной деятельной, энергичной и хваткой. Говорили, что она, единственная из всех родственников, могла заставить раскошелиться Мишу, причем зачастую делала это не только для себя.
Когда началась война, Меер с Фаней сначала не собирались никуда уезжать из Москвы, тем более что Меер был мобилизован в народную дружину. Но во время первой же бомбежки Фиру, которая в качестве дежурной санитарки находилась во дворе своего дома, ранило в голову осколком нашего зенитного снаряда. Рана, к счастью, оказалась неопасной, но пока это выяснялось, Фаня временно ослепла от нервного потрясения. Впрочем, специалисты из клиники им. Гельмгольца сумели довольно быстро вернуть ей зрение, но во избежание рецидивов Меер отправил ее с детьми в Молотов (так тогда называлась Пермь) к родным его первой жены, куда 16 октября 1941 года приехал и Миша с семьей и двумя термосами, набитыми золотом и драгоценностями, оставив, как я уже рассказывал, свою престарелую мать на попечение верной домработницы Моти. Кстати, там же, в Молотове, но уже без всякой связи с Аршавскими находилась в эвакуации и С.Э.Гельфанд.
Что еще о Фане и Меере? Их дети. Старшая, Фира, окончила после войны полиграфический институт и всю жизнь проработала редактором в Воениздате. Хотя она отнюдь не была лишена женской привлекательности, личная жизнь у нее не сложилась. Она одинока — у нее нет ни семьи, ни детей. Младшая, глухонемая Сарра, стала портнихой. Одно время она была замужем за неким Гольдиным, родила от него дочку Люсю, но вскоре их брак распался.
Закончить рассказ о Фане и Меере можно таким забавным эпизодом: когда, после 50 лет совместной жизни, им понадобилось официально зарегистрировать свои отношения, в ЗАГСе к этому делу отнеслись неформально и вместо положенных двух месяцев на размышление дали только один.
20. РЕВЕККА АРШАВСКАЯ И ДАВИД КЛЯМЕР
Младшим ребенком в семье Аршавских была моя бабушка Ревекка (или Рива). После окончания гимназии она вела в Клинцах рассеянный и местами светский образ жизни, имея множество поклонников, кавалеров и женихов, в числе которых пребывал и красавец коммивояжер Давид Клямер. Вскоре Рива вслед за своими братьями и сестрами поехала в Москву под предлогом продолжения учебы. Но по фамильной традиции ни к наукам, ни к изящным искусствам у Ривы никаких склонностей не было, и вместо учебы она в 1925 году вышла в Москве замуж за упомянутого Давида Клямера. Впрочем, к этому времени ей было уже под 30.
Свадьбу сыграли в доме Исаака на Трубной улице, а жить молодые стали в комнате того дома по Б.Комсомольскому переулку, где жил до своего брака Миша.
У моей сестры сохранилась фотография бабушки и дедушки с маленькой мамой. На ней они оба выглядят весьма импозантно, а дедушка Давид отчасти даже смахивает на Гарри Пиля.
Надо сказать, что Шмуел-Зуся согласился на этот брак своей младшей дочери скрепя сердце и о новом зяте отозвался примерно так: «Я не имею ничего против этого интеллигентного молодого человека, но боюсь, моя дочь будет с ним всю жизнь нуждаться». И таки он оказался прав! Хотя Давид Клямер и был по профессии коммивояжером или, как выражалась бабушка, «финансистом», хотя он и окончил в свое время коммерческое училище, хотя он проработал всю жизнь в торговле и снабжении — он был человеком до последней степени непрактичным и склонным ко всевозможным фантазиям, химерам и воздушным замкам. Вдобавок он, по всей видимости, был еще и излишне щепетилен в вопросах порядочности, потому что проработать столько лет в советской торговле и остаться до самой смерти практически нищим (я не преувеличиваю) человек менее строгих правил просто не сумел бы.
Однако Давид постоянно строил различные планы и комбинации, которые, как он мечтал, должны были принести ему богатство и которые, разумеется, оказывались мыльными пузырями. Словом, он в полной мере олицетворял собой бессмертный тип еврейского неудачника и мечтателя, выведенный Шолом-Алейхемом в образа Менахем-Мендла, чьи грандиозные финансовые начинания всегда завершались письмами к жене с просьбой выслать денег на обратную дорогу.
К сожалению, о семье Клямеров мне практически ничего не известно. У моей сестры сохранилась фотография отца дедушки Давида — Моисея Клямера, который в 20-х годах жил с бабушкой и дедушкой в Москве и во время эвакуации умер от голода в Красноярске. На этой фотографии изображен внушительный светлоглазый и седобородый старец в ермолке — но это, увы, все, что я могу о нем сказать.
