Магда Сабо - Пилат
Местность, бегущая мимо, была не такой, какой она ее помнила: более чистой, ухоженной; вместо разбросанных там и сям хуторов виднелись большие поселки, трубы, длинные приземистые строения, которые выглядели бы конюшнями, если бы не напоминали скорее общественные здания. Кое-где она видела школы, стоящие на пустом месте, на пересечении сбегающихся дорог, — новенькие чистые здания на черной земле. «Все новое, — думала она. — Даже и не разберешься, что к чему, только все не такое, как было раньше». Мост через Тису она не узнала: он был странной и смелой формы; а спустя час или два она испугалась, так как снова увидела тот же самый мост и решила, что поезд повернул где-то и едет обратно в Пешт. Женщина-инспектор давно сошла, но новые попутчики успокоили ее: это какой-то новый канал. Она долго еще оглядывалась назад: в их краях никогда не слыхать было про канал. В Дороже многие пассажиры стали прощаться и торопливо собираться. Поезд стоял две минуты, но и за это короткое время вокзал весь наполнился приехавшими сюда людьми.
Перед городом она осталась в купе одна.
С жадным восторгом смотрела она из окна; эти акации она уже знала. Беспорядочно разбросанные, беспокойные рощи, худосочные деревья говорили о приближении дома; заговори она с этими вон кустами, казалось старой, и они ответят ей. Она сложила руки перед грудью, словно молясь. Край, который видел ее ребенком, молодой женщиной и вдовой, вновь принимал ее в свои объятия. Теперь и Винце стал ей ближе, чем хотя бы вчера: Винце лежал в этой земле, и поэтому сама местность каким-то непостижимым образом становилась частью его.
Заглянул проводник, предупредил, что сейчас будет станция, и сам снял с полки ее чемодан и сетку. Тихое, блаженное состояние охватило ее — такое она испытывала когда-то очень давно, в церкви, когда крестили Изу, — все вокруг словно плыло, колыхалось невесомо. Старая порозовела, дыхание ее участилось. Она узнала железнодорожный поселок, а увидев неоновые буквы вокзала, сейчас, днем, не светящиеся, — чуть не выпрыгнула из не остановившегося еще вагона. Кто-то подал багаж; несколько минут она не могла двинуться с места, стояла, глядя вокруг; дул ветер, не такой уж и ласковый, скорее колючий, порывистый степной ветер, но пах он знакомо, привычно, по-домашнему. Она даже не чувствовала тяжести чемодана и сетки, двигаясь вместе с толпой к выходу. На площади, где стоял бронзовый Петефи, легким, как у птицы, движением воздевший ввысь руку, как бы предсказывая свое бессмертие, — старая снова остановилась. Всхлипывая, вытирая слезы, сияя, она без конца повторяла одни и те же слова: «Вот я и дома».
На остановке скопилась толпа, один трамвай она пропустила, на следующий чудом удалось взобраться. Теперь никому почему-то не пришло в голову ей помочь, она сама мучилась с чемоданом. В результате он застрял в дверях, кондуктор строго прикрикнул на нее, зашумели пассажиры; растерявшись, она бестолково дергала чемодан, пока наконец какой-то мальчишка не отпихнул его с дороги. Слыша сердитые голоса, она встряхнулась, вышла из того блаженного состояния, в какое привел ее вид родного города. На нее прикрикнули — это было уже более знакомо, чем свист ветра. «Опять я не то сделала, — пристыженно думала старая, — всегда я делаю что-нибудь не то».
Втайне она надеялась, что Гица придет встретить ее на вокзал, но та не пришла; пятиминутный путь от трамвайной остановки дался ей нелегко. Она все время останавливалась, меняя руку, и осматривалась. Сколько всего отремонтировано вокруг! Вот и тротуар подновили, пока ее не было, повесили новые почтовые ящики — никогда раньше не было здесь таких ярких, огненно-красных ящиков.
Она заметила вдруг, что идет осторожно, глядя под ноги, хотя для этого нет никаких причин, — и сообразила: прежде на этом месте надо было быть очень внимательным, здесь в войну мины выломали кирпичи на дорожке. «Винце», — сказала она про себя, в очередной раз меняя руку. Когда кончится проулок Буденц, она увидит свой дом.
Она шла, все ускоряя шаг, почти бежала меж рядами домов — и на углу остановилась. Чемодан стукнул о камни дорожки. Она не поставила, а уронила его, словно хотела отбросить вместе с сеткой. Дома, в котором она столько лет прожила, не было.
Она стояла и плакала. Ладно, она понимает, дом уже не ее; но она так мечтала увидеть его еще раз; она и в Пеште представляла во всех подробностях, как они встретятся; именно отсюда, с этого места хотела она его увидеть, с этого угла, где всегда отдыхала, возвращаясь с рынка. Потрясение было столь огромным, что она едва способна была шевельнуться, и никак не могла взять в толк, что же случилось, куда делся дом; в груди ее поднимался какой-то слепой, бесформенный гнев: Антал, это Антал во всем виноват, это он допустил. Меж домами Гицы и других соседей было что-то совсем незнакомое.
По старой привычке, а также в наивной надежде скрыть, что видит все хуже, старая не носила на улице очков. В Пеште Иза заставляла мать надевать их; но, как только тронулся поезд, она тут же сняла очки и убрала в ридикюль: пусть Гица увидит ее такой же, как прежде. Лишь вплотную приблизившись к своему бывшему дому, она поняла, что случилось. Антал перекрасил палисадник и основательно отремонтировал дом. Даже оштукатурен он был по-иному: прежде гладкие, серовато-белые, немного уже облезающие стены теперь были желтыми и шершаво-пузырчатыми; на окнах висели решетчатые ставни, точно такие, как в квартире Изы. Щель для почты были обита жестью, даже драконью пасть покрасили заново, в ярко-красный цвет, она казалась теперь живой, словно голова настоящего зверя.
Если б она захотела, то могла бы даже войти в дом: в ее ридикюле лежали ключи от ворот и от двери; она не намеренно оставила их у себя — просто не успела отдать после похорон, некому было отдать, да и не попала домой. Если б она захотела, то могла бы войти, проведать Капитана, пройти по комнатам, выйти в сад. Но не пойдешь же в чужой дом без спросу, даже если он и был когда-то твоим; это вроде кражи со взломом.
Продавец газет, погрузившись в «Непшпорт», не поднял головы; старая даже обрадовалась этому: сейчас у нее не было сил беседовать с ним. Отвернувшись, прошла она и мимо витрины Кольмана, надеясь, что тот в предобеденной суете ее не заметит; к тому же Кольман привык видеть ее в старом пальто, а не в этом балахоне с воротником из выдры и в шляпе, надвинутой низко на лоб. Старое пальто отобрала у нее Иза, купив взамен это, и мать обвиняла себя в неблагодарности, чувствуя, что почему-то совсем не рада обнове. Но что делать: она любила по-настоящему только вещи, долго и преданно служившие человеку, верных спутников в бедной, но честной жизни; она, как и Винце, считала, что нехорошо пробуждать в других зависть: для них, двух беспомощных стариков, куда лучше и безопаснее, если благополучие их не будет лезть людям в глаза. Оба очень боялись воров; ведь Капитан — не собака, не залает, увидев чужого, не поднимет тревогу. Кольман ее не заметил, и она без помех добралась до ворот Гицы.
Мастерица затопила как раз перед ее приходом.
Всем в округе было известно, что у Гицы есть принципы: к ним, этим принципам, относился и пустой дровяной сарай, и аскетический образ жизни; Гица, например, утверждала, что теплая комната вредна для здоровья, и потому топить начинала лишь с первым снегом. Старая тысячу раз слышала это, да и сама, заходя к соседке с каким-нибудь делом, убеждалась, что у той в самом деле вплоть до конца ноября огонь горит только в кухонной плите, — и все-таки почему-то была уверена, что Гица пересилит себя и встретит ее в натопленных комнатах: гость — это гость, ради гостя можно и поступиться чем-то.
Гица сказала ей, что телеграмма от Изы пришла только утром, до тех пор она не решалась «зря жечь дрова»: а вдруг она почему-то отложит поездку. После пештской квартиры у Гицы было неуютно, холодно и дымно. От жареной курицы и печенья Гица пришла в полнейший восторг, очень благодарила и за пепельницу, хотя радовалась ей не так, как съестному. Она-то думала, сказала затем Гица, что соседка выглядит много лучше, и поинтересовалась, не болела ли та. Вопрос неприятно удивил старую, ей в нем послышался скрытый упрек Изе, и она горячо принялась расхваливать дочь.
У Гицы было полным-полно новостей, она ругала Кольмана, который совсем загордился, получив награду, даже старых знакомых не узнает; сожалела, что не может затопить в ванной комнате: колонка совсем испортилась. Старая содрогнулась от мысли, что ей придется мыться в холоде, и лишь теперь пожалела о своем упрямстве: утром она все же засунула в чемодан купальную простыню — и вот, выходит, напрасно тащила. В ванной она торопливо поплескала на себя ледяной водой; у нее даже руки занемели, еле смогла вытереться. Ругая себя за свою недоверчивость, она все же открыла кран в колонке. Вода, конечно, текла нормально, колонка была исправна. Старая даже покраснела — так ей было стыдно за Гицу. Ужасно, из-за каких-то нескольких килограммов угля… А в общем Гица была с ней приветлива и говорила без умолку. Она сообщила, что уборку сегодня у Антала сделала кое-как, наспех, чтобы к ее приезду быть дома, и спросила, не сходить ли им посмотреть, как изменился дом с тех пор, как сменил хозяина. Старая замахала руками: ей не терпелось пойти к камнерезу. Они так и договаривались с Гицей в письмах: как только она приедет, они тут же пойдут в мастерскую принимать работу, потом мастер установит памятник на могиле, а они купят венок, цветов и после обеда пойдут на кладбище, посмотрят все в окончательном виде. В день поминовения можно будет зажигать свечи уже возле нового памятника. «До тех пор вы здесь будете?» — допытывалась Гица и, услышав «да», опустила свои круглые, дружелюбные глаза.
