Дитмар Дат - Погода массового поражения
«it ain’t… этот вообще-то не для двоих сделали, но выдержать — выдержит».
«с какой… с какой скоростью он движется… летит?» она ухмыляется, не нравится мне это.
огни, будто только что понатыканы, сигнальные лампочки, там сзади то, что известно мне как гакона, видны следы опустошений, нечто обугленное, насильственно разреженное, мы сверху парим, улетаем прочь, у нас
у меня, наверно, крышу сорвет
хочется заорать, о помощи, и засмеяться, чего ж не на метле-то, что за ветер в лицо, невероятнейшее из приключений, и что мы не падаем с козел, что мы не переворачиваемся, как такое
XI
чудо, воздвигнутое однажды людьми, но давно уже одинокое, святое, забытое ими, заброшенное, держащее ныне ответ только перед самим собой, другие леса из серебра, меди и
в глубине на стойках и копьях в серебре и зное, ползает вверх и вниз многопалая молния, как старческая рука из огней, змей, ветвей
привязанные, как на кресте, и райан, и его напарница, колышутся там нагие, замученные, это слишком, почти невозможно туда смотреть, раны, и эскимоска, черны как уголь и руки ее и шея, однако наниди: «смотри, смотри, как мы все там…»
слишком их много, не сосчитать, страдания длятся долго и будут длиться дальше, мягкой украдкой дрожат верхушки антенн на теплом ветру, поднимающемся от земли.
я опускаю голову, и черная жижа струится вниз по щеке и по подбородку, капает вниз на снег, она у меня из глаза, я боюсь, снова смотрю наверх: на телах привязанных, пронзенных, как будто красные косы, но это не вытекало, и это не кровь, потому что сверкает иначе, соединения неправильно заживленных сломанных конечностей образуют контуры мертвых крабов, живот одного мужчины обвис, как уставший
кит на песке, вороны кружат над кивающими головами, рефлекс.
мы молча проходим по полю мимо, хромая и спотыкаясь. мертвые и еще живые — люди особые, их нельзя тревожить, после трех десятков рядов наниди мне говорит, тихо, но повелевающим тоном: «здесь, туда», «что? между… прямо туда?» в поле из трупов, да. ветерок будто фён, шелестящий
«надо пройти здесь», пройти, не войти: звучит лучше, но я все-таки жду, пока она меня легонько не подтолкнет. внезапный страх, что мое ограниченное пространственное зрение напорет меня на одно из этих пыточных орудий, и больше удара тока или любой другой раны я боюсь, что меня коснутся, оставив на мне следы, руки этих
«смотри».
я вижу подкову, начищенный до металлического блеска кактус, остистый обрубок, средней выстоты, выше нас в полтора раза, там на кончиках антенн кружево проводов мечется триангулатурами, квадратурами, которые мое зрение ухватывает на ребре кадра свободным обманчивым расстоянием горного края, как разрубленная надвое перспектива размазанной точки
камнеблоки, ведьминские профили беспросветно зубчатых, чрезвычайно скверных
не совсем параллельная опорная решетка под ними, под корончатым верхом, здесь это не действует, здесь вовсе нет никакой аксиомы параллелей, потому что вся плоскостная геометрия, какую я знаю, не действует в этой оптической среде, во вспыленных, нанесенных ветром башенковидных облаках, будто не в одном измерении направленность отдельных компонентов устройства, его металлическо-пальчатый, конструктивно созданный из
«наверх смотри».
каракули крон, шеи и руки антенн, каждая почка решетки трехатомна: связана четырьмя гранями с другими почками, кратчайший путь исходя из каждой почки обратно к ней же самой — петля, по всем шести граням, каждая почка относится к двадцати четырем таким же петлям, как и к другим сорока восьми петлям, длиной в восемь граней, грани, к которым мы поднимаем взор, то короче, то длиннее, в зависимости от того, движемся ли мы к ним или от них по чистому воздуху, вдоль по жесткой белой земле, у них, собственно, нет длины, нет формы, и у почек нет четкого положения, вся картина состоит лишь из идеи о том, что есть почки, соединенные с другими теснее, чем с третьими, и мне уже кажется, что этот узор — всё, что вообще есть, вся
что я понимаю неправильную (нет: иначе правильную, еще раньше вычисленную) геометрию стремящихся друг от друга одуванчиковой формы длинных тонких разрядников для рябящих туманных радуг, разжигателей огненных кратеров над их чечевицеобразной изогнутой, как гончарный горшок, циркульной полнотой в слоящемся по воздуху гладком ровном ночном свете
там, где остатки вымяобразных ячеек облачных «смотри выше, еще выше».
будто бы, силы небесные, чувствуешь вдруг физически мощь кориолиса в собственном вестибулярном аппарате, во внутреннем ухе; я вижу это, господи исусе, я узнаю это — всё не то, что мы думали, ничего из того, что мурун знал сказал мне мог сказать должен был показать: солнечный спектр запутался в небесном круге над haarp, взгляд оттянут, затянут дырой в самом пространстве, трепещущая сырость и мерцающая смена давлений, которая дает о себе знать точней, чем по любому термометру, просто по тому, как волосы дыбятся у меня на затылке, и мой зудящий скальп, через который сочится в голову рентгеновское излучение, гамма-излучение, в то время как вертикаль исчезает в горизонтали, а машины импульсами сжимают небо, до тех пор пока оно не захлопывается и парализованно перестает парить, низвергается, падает на землю перед нами за нами для ради откуда, что мы если сухие и мокнущие градиенты какой-то
бесконечное струйное течение, сорванная роза ветров гор и долин, по ошибке заброшенный в вышние выси смещенный невнятный
как ток в медной батарее накопленный муссон, накопленный смерч, накопленный тайфун, и лишь потому, что он соскальзывает сюда, потому что открытый внизу простор
«точно, это лишь побочные эффекты, это то, чего… не понимают люди».
наниди улыбается мне, потому что она, когда я смотрю на нее, видит, что я это видела; что я это понимаю, я знаю, что ты знаешь, а ты знаешь, что я
дело не в погоде, и дело не в болях растянутых, насаженных и замученных на аппаратах людях, дело не в манипулировании мышлением и вообще не во всех тех ужасно грубых
«да», говорит наниди. «не ионосфера, а ноосфера, настоящая погода, и отсюда в нее не только стреляют, не только нарушают, не только излучают, но и вслушиваются, при… подслушивают, перфорируют, чтобы здесь пошел дождь, чтобы здесь можно было собрать, чтобы сочилось через сита, в могилы памяти, камеры, на панели, в резервуары, то, что люди снаружи…»
«все люди», говорю я, чтобы самой слышать, как сама это говорю, «все люди на земле, что они думают, о чем мечтают, что знают…»
наниди кивает, «чтобы сравнить все, закаталогизировать, рассортировать, чтобы ускорить подсчет, который теллурический мозг…»
«и стреляют…»
«потому что это интерфейс, там наверху, между нами и им… или ей… или ими»,
нами и Вами, да.
я это вижу лучше, когда закрываю глаза и откидываю голову назад: aurora.
да, я это вижу: космический трепет частиц, все светочи всех мыслей извне, для нас — негативный пион, от него негативный мюон и нейтрино, позитивный пион, от него позитивный пион и нейтрино, атомное ядро, от него протоны и нейтроны, нейтральный пион, от этого гамма-лучи, от этого электроны и позитроны, больше гамма-лучей, больше электронов, и всё узоры, всё синтаксис, всё течения, всё структурные диаграммы и генеалогии сложных
«оно… он говорит с нами, с миром, у него, оно есть язык…»
«да. и здесь этот разговор обрывают, здесь препятствуют тому, чтобы мы его понимали», здесь рассеивают Ваш язык, так, как Вы рассеяли наши языки, у той башни
лай огромных собак и свирепый, задыхающийся крик, они знают, где мы, на какой высоте антенного поля.
наниди говорит: «дальше, нам надо внутрь, здесь есть дверь, вход», она ударяет ладонью правой руки по сумке, свисающей на скрученной лямке с ее плеча и болтающейся у бедра, я знаю, что в ней, когда смотрю на наниди: месть, подвох, что-то разрушительное.
на другом конце нашей нечеткой лыжни поднимается надстройка для входа в недра земли, с ромбовидным фронтоном, верно, так оно и было на рисунках, которые наниди показывала в бункере, она делает что-то выпрямленной рукой, держит в руке коробочку, и тогда открывается внушительный зев в ромбе заливающего резью света
но мужик, черт, там солдат, черный шлем, бронежилет, сапоги до колен на шнуровке, наниди почти возле него, он хватается за бедро, за кобуру, наниди таранит его, плечом в грудь, так что оба теряют равновесие, потом он приходит в себя, изготавливается, но поздно: большой шип, размером с дубинку, металлическое жало в руке наниди, это нож, и она втыкает его ему прямо в шею, потому что там в его доспехах есть щель, затем она бьет его коленом, он валится назад, в железную раму ворот, очень медленно скользит вниз, прислонившись к ней.
