Михаил Герчик - Отдаешь навсегда
«Все хорошо, прекрасная маркиза, за исключением пустяка…»
74
Если вы думаете, что Андрей мог сказать: «Мы еще вернемся к этому вопросу», — и забыл о своих словах, то вы глубоко ошибаетесь. Вы просто еще не знаете его, этого Андрея, он не трепач, а кибернетическая машина, всегда абсолютно точная и от этого чуть-чуть скучная, при всех своих совершенно неоспоримых достоинствах.
Он приходит в самое неподходящее время — Лида в суде, и я никого не хочу видеть, даже его. Но Андрей просто не догадывается об этом, потому что он сияет, как паровоз после капитального ремонта.
— Сашка, у тебя будет машина! — с порога кричит он, тяжело, загнанно дыша. — Ну чего ж ты лежишь, как дубовая колода. Станцуй, что ли! Чечеточку, а!.. Я ж ноги по самые коленки в одно место вбил, пока все это устроил, станцуй, а!..
Я поворачиваюсь лицом к стене, чтоб не видеть его ликующих цыганских глаз, и через силу бормочу:
— Андрей, что ты плетешь? Какие ноги?
— Вот эти самые! — рычит Андрей и хлопает себя по бедрам. — А какие ж еще? — Наверное, что-то в моем голосе не нравится ему, потому что он садится на раскладушку (вместо тахты я приволок из магазина проката пару раскладушек, на большее пока нет денег) и начинает меня тормошить. — Где Лида? В библиотеке? На рынке? Чего ты молчишь, волчья сыть, травяной мешок! Отвечай, иначе я из тебя душу вытрясу!
Он вполне способен вытрясти душу не только из меня, а из кого угодно, этот бугай, проходивший физподготовку в бригаде грузчиков на товарной станции. «Хватай побольше, кидай подальше и отдыхай, пока летит»- вот основное упражнение, которое он отрабатывал по ночам целых пять лет, чего ж удивляться, что я тут же прихожу в себя.
— Не ори. Лида в суде. Сегодня она разводится с Малышевым. Ты что, не читал объявления о разводе?
— А на кой оно мне? — Андрей пожимает плечами. — Я не слежу за такой литературой, у меня даже на спортивные новости времени не хватает. Лида разводится с Костей? Ну и прекрасно! Нашел из-за чего киснуть, чудак! Их же разведут, как пить дать. Это же пустая формальность — утвердить законом то, что уже стало фактом. — Он переворачивает меня на спину. — Или ты боишься, что их не раз ведут? Ну и что с этого? Будете жить как жили. Зачем вы вообще заварили эту кашу перед самыми госэкзаменами?
Я рассказываю про визит симпатичного лейтенанта милиции, про печенегский набег Клавдии Францевны. Андрей еще раз осматривает нашу комнату — видимо, он прибежал таким возбужденным, что сразу ничего не заметил.
— М-да, — ворчит он и оттопыривает нижнюю губу, — история… Я тебе давно долдонил, что отсюда нужно уходить. А теперь что ж…
— Месяц еще перебьемся, а на лето уедем к Лидиной бабке в деревню. Она уже несколько писем прислала, приглашает. А дальше…
— А дальше поживете у меня! — Андрей вскакивает с раскладушки и смеется от удовольствия, что ему в голову пришла такая замечательная мысль. — Ты у меня в одной комнате жил? Жил. И ничего? Ничего. А теперь мы двухкомнатную квартиру получаем, тип ты, тридцать четыре квадратных метра, не считая кухни, коридора и всяких прочих туалетов! Поживете, сколько нужно, вот и вся проблема.
Я отрицательно мотаю головой.
— Ты перегрелся на солнце. Вы сами сколько ждали эту квартиру, нельзя всю жизнь жить, словно в общежитии. Да и не в квартире дело. В конце концов ты нам подыщешь к осени какую-нибудь комнатенку, думаю, это не очень сложно. Шут с ней, с квартирой, я тебя как друга прошу: пойди в этот суд. Там Лида одна. Никого, понимаешь? Ни кого, совсем одна…
— Это хорошо, что она одна, — спокойно отвечает Андрей, а я-то думал, что он сейчас сорвется и побежит туда… Друг, называется!.. — Это хорошо, что она одна, — медленно повторяет он — Она ведь даже тебе велела не идти туда? — Андрей пристально смотрит на меня, я киваю. — И правильно сделала. Там сейчас перетряхивают и выставляют на всеобщее обозрение ее грязное белье… Это зрелище не для друзей, нам с тобой нет надобности им любоваться. У каждого есть грязное белье, а суд — это разновидность прачечной. Я туда не пойду, хочешь — обижайся, хочешь — нет. Она не нуждается в защите, она сама с этим превосходно справится. Женщины всегда превосходно справляются с этим, если не их бросают, а они бросают, и уходят к другим, к любимым, и знают, что эти другие их любят. Я иногда просто удивляюсь, до чего они сильные люди, эти бабы, этот «слабый пол», ни один мужик, кажется, столько не вынес бы. Вспомни нашу Юлю… Уж я-то наверняка ото всего этого чокнулся бы, а она живет, даже диссертацию недавно защитила. Всего два года прошло, представляешь! Мы так за нее боялись, а она сама со всем справилась, хотя ей похуже было, чем твоей Лидке.
Андрей мне как-то рассказывал о своей старшей сестре. От нее ушел муж, с которым она прожила восемнадцать лет. У них уже почти взрослые дети, а он бросил ее и ушел к какой-то молоденькой. Банальная история, но дело-то в том, что познакомились они еще в госпитале, где Юля была медсестрой. Это потом она закончила мединститут и стала Юлией Ивановной, а тогда она была просто Юля. А он лежал пластом с поврежденным позвоночником, и она из госпиталя привезла его к себе, в частную комнатку. Пять с лишним лет он лежал пластом, сколько ж она с ним помучилась, сколько по всяким московским и ленинградским клиникам, по санаториям повозила, пока на ноги поставила… Полжизни в одном потрепанном пальтишке проходила, на второе все никак взбиться не могла, хотя работала и на полторы и на две ставки и подменяла кого придется… А главное, жили они эти восемнадцать лет душа в душу, уж так он ее любил — больше вроде и некуда. Восемнадцать лет… Сколько ж это дней, сколько ночей?… Тут и впрямь не мудрено с ума сойти. Все отдать: молодость, здоровье, красоту… Все отдать, а взамен получить оплеуху от человека, который восемнадцать лет называл тебя любимой.
— Понимаешь, Сашка, в таких делах иногда хочется быть страшно великодушным, — негромко говорит Андрей. — Хочется проявлять этакую безбрежную широту понимания и терпимости: лучше, мол, честный разрыв, чем унизительное вранье, и все такое прочее. Но когда я думаю о Юле и ее бывшем муже, мне становится страшно. По-моему, это уже не любовь, а просто предательство. Вернее, может, это и любовь, но все равно это предательство, такие люди, как он, — предатели по самой своей сущности. Я не верю, я никогда не поверю, будто любовь так отшибает мозги, что забываешь о долге, о совести, об элементарной порядочности. По-моему, человек отличается от скотины не наличием второй сигнальной системы, а тем, что он иногда умеет наступать себе на горло. Восемнадцать лет — это очень много, Сашка, я просто не представляю, как она пережила такое предательство. Мы все за нее боялись, думали, что не переживет, а она пережила, и живет, и диссертацию защитила. Удивительно сильный народ эти бабы, я, наверно, такого не вынес бы. А Лиде проще, Лида сама справится. И вообще я пришел к тебе совсем по другому поводу.
Андрей перевел дух и обхватил рукой свой подбородок, словно проверяя, чисто ли выбрит. Он очень любит свою сестру и переживает за нее, и вообще ему трудно — Андрей из тех ребят, которые ни в чем не любят неопределенности, двойственности, он мучается, если сталкивается с чем-то, что можно толковать и так и этак: Лида ушла от Кости ко мне — это любовь, а Юлию Ивановну бросил муж ради другой женщины — это что: предательство или все-таки тоже любовь?… И можно ли жить с женщиной из одного чувства долга, только оттого, что она вытащила тебя из могилы?… Он вечно ломает голову над такими проблемами, возле него никогда не было старого Лейбы, который прищуривал красные веки и задумчиво говорил, поглаживая изрезанной дратвой рукой сивую волнистую бороду: «Это загадка; сынок, это есть большая загадка, наука ее еще не превзошла…» Почти пять лет, с того самого вечера, когда Андрей привел меня к себе, и Тамара ахала и охала, что дома ничего нет, кроме колбасы и огурцов, и «голопузики» яростно ссорились в углу, у меня нет лучшего друга, чем он, вернее, лучших друзей, чем они — Андрей и Тамара. Наши ребята очень жалели меня, сукины дети, — приносили из библиотеки книги, за которыми я только собирался, занимали очередь в буфете, старались пропустить в открытую дверь… Все это было бы вполне нормальным, если б на моем месте оказался кто-нибудь другой, любой наш студент. Но меня они жалели, и от этой жалости порой мне выть хотелось. Замечательные ребята, но ведь и доброта и жалостливость должны иметь какие-то пределы, иначе они становятся хуже, чем самая изощренная жестокость. Андрей никогда не лез ко мне с зажженной спичкой, видя, что я вожусь в курилке с коробком, не старался во что бы то ни стало выхватить у меня и донести до столика поднос с едой, и Тамара не набивалась с предложениями пришить мне пуговицу или постирать рубашку, даже когда я жил у них. Наоборот, она усаживала меня помогать «голопузикам» решать задачки, и заставляла вместе с Андреем мыть посуду, и ходить в магазин за кефиром и батонами, а рубашки она стирала по ночам, и утром я находил их выглаженными на спинке стула. Все просто, все нормально… Но именно эти двое, а не те, добренькие и жалостливые, стали самыми родными мне людьми, потому что с ними я не думал ни о руках, ни о протезах…
