Эндрю Миллер - Оптимисты
— Эти фотографии я сделал в апреле, — сказал он, — В церкви в Н***. Думаю, вам не потребуется объяснять, что это.
Он бросил снимки перед ним. Рузиндана поднял пачку и начал их внимательно, неторопливо просматривать. На одном он задержался, словно хотел сказать что-то, но затем положил его в конец и перешел к следующему. К Клему подошла официантка.
— Спасибо, ничего, — сказал он, — ничего не нужно.
— Кем нужно быть, — прошипел молодой человек, когда официантка отошла от их столика, — чтобы делать такие снимки?
— Не знаю, — сказал Клем. Он увидел, что Лоренсия Карамера отвернулась и смотрела теперь в дальний угол кафе, — А вы не хотите взглянуть? — спросил он.
Она не обратила на него внимания. Он вновь перевел взгляд на Рузиндану.
— Есть свидетели, — сказал он, — свидетели, которые покажут, что вы возглавляли убийц. Подбадривали их, когда они устали убивать, приказали не оставить полупустой ни одной могилы. Люди, которые подтвердят, что вы раздавали оружие и улыбались.
Рядом со стулом бургомистра лежала авоська с продуктами. Клем увидел апельсины, шоколадку, что-то завернутое в вощеную бумагу — мясо или рыба.
— Послушайте, — с тяжелым вздохом, словно ему выпало объяснять что-то до глупости очевидное, сказал молодой человек, — Мы — образованные люди, у нас есть успешный бизнес, мы владеем недвижимостью. Мы — не какое-нибудь отребье из глиняных лачужек, ясно вам? И поэтому у нас есть враги. Они готовы оболгать нас, потому что они нам завидуют. Хотят втоптать нас в грязь. Уничтожить.
— Одна из свидетельниц, — сказал Клем, — десятилетняя девочка.
— Девчонка? — Он засмеялся. — Малолетка? Так она скажет все, что ей велят.
— Тогда пусть он скажет, — потребовал Клем. — Я хочу услышать от него, что все это — ложь.
Рузиндана потряс головой. Казалось, он слушает смутно знакомый ему рассказ, повествование о людском безумии, внимая которому можно вздохнуть и покачать головой. Сквозь не совсем чистые линзы очков его глаза остановились на Клеме. Он улыбнулся широкой, печальной улыбкой.
— Скажите, — мягко произнес он, — подарил ли вам Господь детей?
— Удачный вопрос, — ответил Клем, — я как раз собирался спросить, было ли убивать детей неприятнее, чем взрослых, или, когда резня уже началась, становится все равно?
Молодой человек перегнулся через стол. Протянутый указательный палец дрожал в пяти сантиметрах от носа Клема.
— Думаешь, мы позволим оскорблять себя? У тебя нет стыда! Или мозгов!
Он встал, схватив старика за рукав так, что тому тоже пришлось подняться. Женщина продолжала сидеть, по-прежнему не обращая ни на кого внимания.
Клем собрал снимки, сложил их обратно в папку, защелкнул замок. Молодому человеку он сказал:
— Я не собираюсь оскорблять вас. Вас я даже не знаю.
Он вышел из кафе, подошел к церковным ступеням, присел в тени и, закурив, стал ждать. И это все? Все уже кончилось? Куда девался его гнев? Его правота? Выплеснутая на бедного Паулюса ярость? Встреча, которую он так долго рисовал в воображении, провалилась абсолютно неожиданным для него образом. Почему он не взобрался на стул и не объявил всему кафе, что здесь, среди них, в окружении плакатов с работами Уорхола[52] и Лихтенштейна[53], сидит организатор и исполнитель геноцида? Однако трудно было поверить, что лежавший у него в бумажнике снимок был сделан с его недавнего соседа в кафе. Куда девался уверенный в своей блестящей карьере политик: нынче он больше напоминал ученого на пенсии, бывшего специалиста по квазарам или вавилонским династиям — рассеянного, постоянно теряющего ключи от дома чудака. Порочному чудовищу не подобает появляться в образе престарелого родственника, отдыхающего с авоськой по дороге с рынка. Казалось, противник, с которым он желал схватиться, перестал существовать. Будто, пока ангел возмездия Клем, сложив крылья и откинув в сторону меч, копался, покрываясь мхом забвения, в садике, время нашло его жертве безопасный приют.
Они показались на улице через четверть часа. По-видимому, после его ухода они успели сказать друг другу все, что хотели сказать. Мужчины ушли вместе, а Лоренсия Карамера осталась стоять на тротуаре у входа. Ее присутствие, намеренное или нет, решительно покончило с размышлениями Клема, не последовать ли за Рузинданой; он не мог пойти за мужчинами так, чтобы не пройти мимо нее. Он смотрел, как она провела рукой по лбу, отряхнула что-то с рукава черно-серого жакета, оглядела улицу. Как только мужчины скрылись, он направился к ней. Не желая испугать, он окликнул ее по имени еще издали, но она все равно испугалась — повторная встреча с ним в ее планы точно не входила.
— Я хочу поблагодарить вас, — сказал он.
— Меня?
— За то, что вы помогли мне с этой встречей.
— А что мне оставалось делать?
— Они на вас рассердились?
— Что вам от меня нужно?
— Кто этот молодой человек?
— Уходите, — сказала она.
— Это сын Рузинданы?
Она покачала головой.
— А у него есть сыновья?
— Они умерли.
— Как?
— Я не знаю.
— А все-таки?
— В лагерях.
— Лагерях беженцев?
Она кивнула головой.
— А что с ними случилось?
— Может, болели. Может, их кто-то убил. Вы журналист, вы и узнавайте.
— Вы их знали?
— Это не мое дело, — сказала она. — Почему вы стараетесь меня в это втянуть?
— Его обвиняют в страшных преступлениях, — сказал Клем.
— Вы обвиняете.
— Его обвиняет Международный трибунал.
— Это была война.
— Война? Это было убийство!
Слово «assassinat!» ударило ее наотмашь. Он заметил, как она напряглась, полезла в сумочку за сигаретами. Клем поднес зажигалку к ее зажатой в губах сигарете и спросил:
— Вы верите, что он невиновен?
— Он — старик, — сказала она, — Вы видели. Старый, больной человек.
— Его будут судить, — сказал Клем.
— Возможно.
— И осудят.
— У него все еще есть там друзья. Влиятельные люди.
— Это будет не важно.
— Все это, — сказала она, — будет не важно.
С тротуара напротив на них смотрел мальчик в коротких шортах и свежевыглаженной рубашке. Лоуренсия жестом велела ему подождать.
— Это ваш? — спросил Клем. Да, сказала она.
— Он здесь вырос?
— Здесь.
— Мне бы хотелось поговорить с вами.
— Мы уже поговорили.
— Поговорить еще раз.
— Зачем?
— Потому что я никому, кроме вас, не доверяю.
— Что ж, мне благодарить вас за это?
— Можно нам встретиться завтра?
— Я работаю.
— После работы.
— Я поведу его в бассейн.
— Мальчика?
— Да.
— Как его зовут?
— Эмиль.
— Я встречу вас у бассейна.
— Это невозможно.
— Что тут невозможного? Это очень просто.
— Если меня с вами увидят…
— Они вас контролируют? Рузиндана вас контролирует?
— Я сделала, что вы просили, — сказала она.
— Вы его боитесь.
— Я никого не боюсь.
— Тогда поговорите со мной еще раз. Позвольте встретиться с вами. Пусть даже на полчаса.
— А потом?
— Потом я оставлю вас в покое.
— Откуда я знаю, что вы меня не обманываете?
— Лоренсия, ну пожалуйста. Где этот бассейн?
Впервые за все время разговора она повернулась и посмотрела на него прямо, оценивая этого настырного иностранца. Он увидел, что глаза у нее были не просто карие, а с зеленым, как цвет лежащего на дне реки стекла, отливом.
— Только двадцать минут, — попросил он, — все, что я прошу, — четверть часа.
— Четверть?
— Десять минут.
— И вы оставите меня в покое?
— Да, если вы этого пожелаете.
Она пожала плечами, словно все происходящее нисколько ее не занимало.
— Рю де ла Перш, — сказала она и бросила недокуренную сигарету в водосток.
— Спасибо, — сказал Клем.
Перейдя через дорогу, она взяла сына за руку и повела его в сторону Матонге. Повернув голову, мальчик оглянулся на Клема. Клем помахал ему рукой и улыбнулся.
Этой ночью Клему приснилось, что в Колкомбе, в садике, он занимается любовью с молодой мамашей, с которой сидел в приемной врача; из проходящей внизу шахты доносился сдавленный крик о помощи, но, разгоряченные друг другом, они не обращали на него внимания. Клему казалось, что он различает в жалобном нестройном хоре знакомые, а также представляющиеся знакомыми голоса — например, голос бывшего жильца, которому, как срывающимся шепотом объяснила на ухо мамаша, суждено было вечно скитаться в подземных шахтах, потому что при звуке гудка он побежал в другую сторону. «А жена не может его спасти?» — спросил Клем (видимо, в голове всплыло путаное воспоминание об Орфее и Эвридике, Сильвермене и Шелли-Анн), но ответа на этот глубокомысленный вопрос либо не последовало, либо он запамятовал, проснувшись.
