Андрей Шляхов - Доктор Данилов в Склифе
— Но только две, Зинаида Михайловна, ни днем больше, — предупредила она.
Слухи в Склифе распространяются молниеносно. Часом позже Погудинский узнал, что его ненаглядная и любимая собирается увольняться. Хотел бросить все и побежать в гастроэнтерологию, но не бросил, потому что узнал об этом от медсестры-анестезиста во время операции. Пациент вел себя хорошо, наркоз и операцию переносил без осложнений, но все равно оставить его на попечение медсестры было нельзя. Настоящий врач — это в первую очередь врач, и врачебный долг для него превыше всего.
К любимой Погудинский устремился не сразу после операции, а только когда прооперированный благополучно вышел из наркоза в реанимации. Убедившись, что все в порядке, доктор на крыльях любви (что бы там ни говорили потом злые языки, а любовь была, была!) поспешил в гастроэнтерологию.
Шметькова, хорошо знавшая, как отменно работает в Склифе сарафанное радио, подготовилась к приему незваного гостя. Ее уже буквально трясло при виде Погудинского, и невозможно было поверить в то, что когда-то ей с ним было приятно не только разговаривать… «Tempora mutantur et nos mutantur in illis», или «Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними», — сказал когда-то римский поэт Публий Овидий Назон. Сказаны эти слова были незадолго до Рождества Христова или вскоре после него, но актуальность свою сохранили до наших дней.
— Убирайся, не мешай работать! — громко сказала Шметькова, едва завидев Погудинского.
— Как ты можешь так поступать?! — возопил тот.
Шметькова знала, что просто так поклонник не отвяжется, что непременно будет разговор, будут упреки и все, что полагается. Ну, ничего, немного уже осталось. Две недели в ее исчислении равнялись не четырнадцати дням, а пяти суточным дежурствам, первое из которых было сегодня. Столько терпела, можно и эти пять дежурств перетерпеть.
— Пойдем! — Не желая устраивать представление в коридоре, Шметькова переглянулась со своей напарницей, побудь, мол, за двоих, я недолго, и увела Погудинского на запасную лестницу, где можно было поговорить без зрителей.
— Увольняешься, значит? — прошипел Погудинский. На людях он обычно разговаривал громко, а наедине — тихо. Была у человека такая странная особенность.
— Увольняюсь! — подтвердила Шметькова.
— Значит, все?
— Значит, все!
— Хорошо подумала?
— Я хорошо подумала.
— И не пожалеешь?
— Не пожалею.
— Что ты за мной все повторяешь?! — возмутился Погудинский. — У тебя что, своего мнения нет?
— У меня есть мнение, свое. И это мнение…
— Ах, у тебя есть свое мнение!
Погудинский чувствовал себя нехорошо. В голове надсадно перезванивались маленькие колокольчики, глаза застилало красной пеленой, руки тряслись, голос дрожал… Симпатоадреналовый криз, или «паническая атака» — выброс в кровь колоссального количества адреналина.
— Все, Витя, мне пора! — Шметькова не видела смысла продолжать этот бессмысленный разговор. — Обсудили увольнение? Обсудили. Пришли к конструктивному решению? Не пришли. Ну и нечего дальше время терять, работа ждет. И не приставай ко мне больше, и так над нами уже весь Склиф смеется. Будь мужиком, умей держать удары судьбы!
Когда тебя предают, а потом с циничной ухмылкой советуют быть мужиком, это очень больно. И грустно. Погудинский схватил Шметькову за плечи, прижал к стене и попросил:
— Вернись, а? Я все забуду! Честное слово!
— Да пошел ты! — выкрикнула ему в лицо Шметькова. — Пусти меня! Пусти, придурок!
— Ты… — начал Погудинский, но речь его оборвалась на полуслове.
Не было больше слов, не хотелось их говорить, потому что словами горю не поможешь. Пришла пора действовать. А как можно было действовать в подобной ситуации человеку, чьи нервы взвинчены до самого предельного предела? Да очень просто — отомстить подлой твари (именно так хотел Погудинский назвать свою любимую) за все. Отомстить и уйти.
Шметькова потеряла сознание от первого же удара головой о стену. В пылу гнева Погудинский не заметил, что изменница обмякла в его руках. Сомкнув руки на горле Шметьковой, он душил ее и одновременно продолжал колотить ее головой по стене.
Сам он никаких звуков не издавал — на это попросту не хватало сил, поэтому экзекуция (казнь, возмездие, попытка убийства) не привлекла ничьего внимания. Колотят где-то, ну и пусть колотят. Середина рабочего дня как-никак, наверное, рабочие чинят чего-то там. Или, наоборот, ломают, и никого это волновать не должно. Тем более что стук был ритмичным, рабочим.
Минуты через две-три Погудинский пришел в себя и ужаснулся тому, что натворил. Отшвырнул от себя жертву, совершенно не обратив внимания на то, что она скатилась вниз по лестнице, и убежал.
Дежурная медсестра, напарница Шметьковой, увидев пробежавшего мимо нее Погудинского, сразу же поняла — что случилось что-то страшное. Об этом недвусмысленно свидетельствовали как безумный вид, так и окровавленный халат Погудинского.
— Где Ирина? — Медсестра оказалась настолько храброй или настолько глупой, что догнала Погудинского и схватила его за руку.
— Ее больше нет! — на ходу выкрикнул тот, легко вырвавшись.
Медсестра ойкнула и побежала на запасную лестницу, где при виде крови на стене и валявшейся пролетом ниже в луже собственной крови Шметьковой потеряла сознание.
Медсестры в Склифе в большинстве своем народ тертый, бывалый, ко всему привыкший, все повидавший. Но согласитесь, одно дело менять повязку кому-то постороннему и совсем другое — узреть в подобном виде свою подругу, еще десять минут назад бывшую здоровой и веселой молодой женщиной. Контрасты потрясают…
Кто-то из больных полюбопытствовал, почему это вдруг распахнута дверь на «черную» лестницу, и тут же принялся звать на помощь, истошно вопя: «Убили! Убили! Убили!» На вопли немедленно набежала толпа народу — сотрудники и пациенты из числа ходячих. Шметькову увезли в реанимацию, а ее напарнице старшая сестра дала понюхать нашатыря и привела ту в чувство.
Восстановив приблизительную картину событий, старшая сестра сообщила о случившемся заведующему отделением и позвонила в милицию. Силами персонала были предприняты поиски Погудинского. Поиски эти довольно быстро увенчались успехом, правда, найден был не сам Погудинский, а всего лишь его бездыханное тело. Не дожидаясь суда и наказания, доктор Погудинский осудил и наказал себя сам, причем сделал это не откладывая и, с врачебной точки зрения, довольно грамотно. Заперся в ординаторской, размашисто написал на листе бумаги: «Убил Иру, незачем жить» и вколол себе в вену лошадиную дозу миорелаксанта — лекарственного средства, понижающего тонус скелетной мускулатуры. Миорелаксанты расслабляют мышцы, в том числе и те, которые участвуют в акте дыхания, до полного обездвижения. Остановка дыхания, как известно, приводит к смерти.
Погудинский умер, а его жертва выжила — пролежала трое суток в реанимации, откуда ее перевели долечиваться во второе нейрохирургическое отделение.
Данилову о трагедии рассказал Агейкин. Утром, при сдаче дежурства.
— Что тут вчера творилось — ты не представляешь! Настоящие мавританские страсти…
Под конец рассказа в смотровую вошел Марк Карлович.
— Нет либидо без мортидо[5], — заметил он. — Мороз по коже, честное слово. Я с Погудинским был знаком шапочно, но и предположить не мог, что он способен на такое. Мне он всегда казался совершенно адекватным…
— Берн[6] писал, что ребенок в гневе способен кусать материнскую грудь до крови, — блеснул эрудицией Данилов, в студенческие годы увлекавшийся психоанализом. — В этом случае для удовлетворения мортидо используется тот же объект, что и для удовлетворения либидо, подобно тому, как мужчина убивает любимую женщину. А гнев бывает вызван обидой или лишением любви.
— Интересуетесь психоанализом? — уважительно поднял брови Марк Карлович.
— В прошлом, — ответил Данилов. — Но кое-что помню. Правда, сейчас уже сомневаюсь, что все в жизни можно списать на либидо и мортидо. Слишком уж просто тогда получается…
— А что такое «сложное», Владимир Александрович? Всего лишь совокупность случаев простого, не более…
— Мы на пятиминутку идем или нет? — напомнил Агейкин.
— Идем, конечно, — спохватился Марк Карлович.
Пока шли, он успел сказать Данилову:
— А знаете ли вы, что Берна на самом деле звали Леонардом Бернштейном? Он был тезкой…
— Главного дирижера Нью-Йоркского филармонического оркестра, — улыбнулся Данилов.
— Обожаю «Вестсайдскую историю»! Какой драйв! Какая экспрессия!
— Мне тоже нравится. — Данилов подумал о том, что история Ромео и Джульетты, имей она продолжение, вполне могла бы превратиться в фарс или в уже не романтическую, а брутальную трагедию.
