Эльдар Ахадов - Северные рассказы и повести
Вскоре выясняется, что нас всё–таки выследили. Но не заказчики. А их соседи по земельному участку. Иван заговорщицки сообщает мне, что много раз замечал во время полевых работ некоего злобного дядьку на уазике, который к ним не приближался, но частенько останавливался поодаль и подолгу наблюдал, посверкивая окулярами бинокля, за их с Колей работой. Только я решил поинтересоваться наименованием злокозненной фирмы, как услышал очередной возглас горячего Аль — Мансура:
— Проклятый Нефтехим! Смотри — что творят!!!
Действительно, впереди на дороге маячил закрытый шлагбаум, а сразу за ним виднелась глубокая свежая бульдозерная траншея поперек всей дороги. Оказывается, в этом месте кусочек земли метров в двести длиной принадлежал не нашему предприятию, а пресловутому Нефтехиму, так люто ненавидящему всех топографов мира, что их работники не поленились, пока мы разъезжали в тундре по вешкам и не их дорогам, пригнать к своему участочку бульдозер и вырыть перед нами противотанковую траншею. Грубо покритиковав их неумное решение, Аль — Мансур тут же вышел из положения тем, что наш трэкол просто спустился с дороги в тундру и обошел по ней разрытый дорожный участок. Враг был посрамлен. А наше движение продолжилось.
Увы, тундра — отнюдь не ровное и гладкое поле! Изрыл её человек колесами и гусеницами своих машин при строительстве трубопроводов. К примеру, делается под трубу насыпь шириной в несколько метров: а чем она делается? Бульдозерами. А сама труба чем доставляется и чем укладывается? Автомобилями. Те и другие усердно режут землю возле насыпи не на несколько метров, а на несколько их десятков, и даже на сотню, им же разворачиваться надо для работы. Гибнет ягель, исчезают кустарники. На их месте остаются техногенные рытвины, канавы и промоины, зарастающие со временем травой, возникают сырые болотные мочажины, по которым уже и нога человека не может ступить без риска провалиться… А трэколов на всех не напасёшься.
Там, где пёстрый растительный покров тундры не покалечен, успеваю заметить выпорхнувшую из–под начинающих желтеть кустиков изумительно красивую стайку пёстрых перепелок — наполовину белого, а наполовину воробьиного цвета. С нашего пути они вспорхнули, но не улетели, а всего лишь переместились. И опять растворились в красновато–белесовато–зеленоватой шершавой шкуре земли с разбросанными по ней монетками молодых светло–коричневых грибных шляпок. Такое вот у нас — десятое августа.
Со шлагбаумом пришлось столкнуться еще один раз. Но уже не с чужим, а со своим, внутрипромысловым. Бдительно–зоркий (всё–таки стаж на Севере почти сорок лет) Аль — Мансур на этот раз перестарался. Едва мы объехали препятствие по тундре, как выяснилось, что пресловутый шлагбаум вовсе не был закрыт, просто — зафиксирован небольшим куском проволоки, чтобы не мотало его на ветру. Можно было и не съезжать.
В одном месте, неподалеку от рабочего поселка газовиков, возле обочины Иван с Николаем обнаружили целое топографическое сокровище: несколько сложенных друг на друга небольших сварных пирамид из ржавого железного прута. Находку тут же оприходовали. Особенно радовался, по–видимому, весьма запасливый Иван. Дело в том, что такие пирамидки ставятся обычно над особо важными реперами. Репер в геодезии — это не паренек, танцующий рэп, а металлический знак, закрепляющий точку земной поверхности, высота которой относительно исходной поверхности определена инструментальным путём.
Над нами плывут ажурные закатные облака, напоминая собой наряд красавицы с микроавтобусной рекламы. Сверкает и полощется, словно огненное знамя на ветру, газовый факел на фоне плывущего неба. Стоят на мокрой песчаной площадке рядком машины — Урал, газон (вездеход на базе ГАЗ‑66) и трэкол. Это полевой транспорт подрядчиков. Завтра нам предстоит трудный день в совсем другом месте и на других машинах. Спасибо тебе, трэкол. Хорошая машина. Отечественная.
До завтра, мужики!
ПОСЛЕДНИЙ РЕМЕНЬ
На ярко–белом снегу возле зимней ледяной дороги на куске картонной коробки стоит на коленях смуглолицый человек в ярко–оранжевом зимнем комбинезоне. Его склонившаяся голова обращена в сторону тонущего в дымке сумеречного солнца, а губы шепчут неслышные слова древнего певучего знойного языка. Священная мусульманская молитва — намаз. Неподалёку возле Камаза–длинномера, гружёного трубами, — второй смуглолицый человек, видимо, водитель–напарник: наблюдает за ним…
В натужно завывающем на подъеме Урале мы медленно проезжаем мимо. Уже несколько дней с ночлегами наша вахтовка движется по приполярным и заполярным зимникам, останавливаясь перед каждым серьёзным подъёмом и спуском для того, чтобы мы с Алексеем могли произвести инструментальный замер очередного уклона. Они нужны дорожной службе, чтобы определиться: насколько велика опасность для проходящего транспорта и какие именно предупредительные знаки следует расставлять в каждом конкретном измеренном месте.
Винты тахеометра в любом случае удобнее вращать пальцами. Без варежек и перчаток они чувствительней, но именно потому — сразу же и стынут, скрючиваются на морозе. Ходить с отражателем на вешке вроде бы теплее, но заезженные транспортом ледяные склоны не держат ног, регулярно норовя выскользнуть из–под них. Выручает лишь острие вешки, поневоле превращающейся в единственную опору.
Но работа есть работа. И мы её выполняем. У каждого она своя. У шоферов наших (их двое, один за баранкой, другой отсыпается, затем они меняются) работа от которой трясёт, причём всех и сразу. Зимник — это не асфальт, а смерзшийся уплотнённый полуснег–полулёд. Смерзается он не всегда ровно: колеи и рытвины, тундровой кочкарник — всё чувствуется, ото всего потряхивает основательно и в самом прямом смысле. Конечно, дорожные службы направляют К-700 с утяжелителями на разглажку этих «морщинок», но всё везде не разгладишь, участки протяженные.
Известно, что зимний день короток, и едешь в основном в тёмное время. Свет фар подрагивает, выхватывая из темноты снежное, опустившееся на землю облако — дымчатый лес, окутанный, запорошенный мягким снегом, словно зависший между землёй и небом. Это очарование длится сотни километров — весь отрезок пути от Русского до самого Тагула. От Тагула же на север мимо Ванкора лес редеет, а сплошные заснеженные кусты на рассвете напоминают нежный розоватый пушок, покрывающий стылую землю. Чем ближе к Сузуну, тем меньше растительности, уже только отдельные розоватые пушинки остаются на пустынных, как голая простыня, пространствах. И вдруг весь снежный пушок исчезает. Впереди — только чёрные хилые скелеты–остовы одиноких лиственниц, да отдельные чёрные кусты, впившиеся в снежную равнину, как старые репьи. Безжалостный северный ветер — хиус махом сдул всю красоту…
Русское, Русско — Реченское, Тагул, Ванкор, Сузун — это одни из тех газонефтяных месторождений, из–за которых, собственно, в этой глухомани и появились зимники. В ночном мраке видны шевелящиеся красноватые пятна облаков над горящими где–то за горизонтом газовыми факелами. Их самих не видать, но отсветы в небе — дышат.
А оно здесь удивительное, северное! За вагончиками рабочего посёлка замечаю вертикально вонзающийся в небо фантастический свет прожектора. Оказывается, идёт снег. В темноте его не видно, но луч прожектора очень высок, и он в нём. Как в сказочном сверкающем воздушном столбе крутятся, сверкают, переливаются мириады сияющих серебром снежинок. Гигантский столб, протянувшийся из ниоткуда в никуда, порхающего и ликующего, живого снега! Абсолютно потрясающей красоты зрелище.
Не менее неожиданно выглядит здесь иногда и само солнце. Когда мы возвращались с Сузуна — самой северной части маршрута, оно было слева от дороги и напоминало собой неяркую (щуриться не надо, глаза не режет) красноватую медузу с плоской, как бы обрубленной сверху тучами, головой и длинными, вьющимися до земли, щупальцами–лучами. Потом щупальца выпрямились, и светило стало напоминать собой кисточку–помазок для бритья. Но и это ещё не всё.
Вскоре солнце меж темной полосы протяженных вдоль горизонта облаков вытянулось в вертикальную струнку и обратилось в прямой, как колонна афинского акрополя, турмалиновый двухцветный кристалл — чем выше к небу, тем желтее, а чем ближе к земле, тем краснее. Нижняя часть постепенно скрылась за облаками, а верхняя — засверкала золотистой прозрачной короной, затем она закосматела, стала грязновато–жёлтой и, наконец, сгинула, захлебнувшись вздымающейся вечерней облачностью.
Перед отъездом с Тагула оранжевое утреннее солнце, будто на прощанье, вдруг разделилось по цвету надвое. Ровно на две половинки — как сердце. Левая половинка — ярко–арбузно–красная, а правая — не менее яркая, но жёлтая…
