Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2010)
Потом Александр Андреевич действительно слег. У него ничего не болело, просто ему не хотелось вставать. Весь день он лежал на диване, открывая и откладывая одну и ту же книгу.
Тетя Галя сама ходила для него за молоком в деревню, варила щи, вытирала пыль с его книг и засушенных морских экспонатов.
— Осторожно со звездами, Галочка, они очень хрупкие! — предупреждал Александр Андреевич с дивана.
Или про телевизор:
— Галя, выключите эту канализацию, у меня лопается голова…
Или про культуру речи:
— Галя, образованные люди говорят звонбит, а не звбонит!
Но тетя Галя не обижалась.
Если он засыпал посреди дня, она била его по щекам и кричала: “Дышите! Главное дышать!” — тетя Галя ни на минуту не забывала, что он может задержать дыхание, как монах или военнопленный.
— Галя, вы переходите все границы, — говорил Александр Андреевич, просыпаясь. — Увольте меня от своей заботы… Я очень от вас устал.
Но тетя Галя не отставала. Она все время была рядом. Она выслушала все истории про Верочку, перестирала все походное его снаряжение, она убирала, расставляла вещи, ездила в город за версткой его книги… А как только поставила его на ноги, Александр Андреевич продал свою половину дома и уехал в экспедицию на остров Крит.
Когда новые соседи выносили из комнат его вещи (книги, планы раскопок, гербарии и прочий хлам), чтобы сжечь во дворе, тетя Галя тоже вышла к костру. Присела у коробок с мусором, повертела в пальцах мумию морского конька, выудила фото затонувших развалин и сказала:
— Вот и он был такой же, как эти его города мертвые...
Вчера я встретила Валеева в аэропорту. Загорелый, в белом льняном костюме, в кепке “I love Rome” и с какой-то плутоватой улыбкой — он был похож не то на состарившегося плейбоя, не то на олигарха, путешествующего инкогнито.
Конечно, он меня не узнал. А когда я напомнила про дачу и про тетю Галю, у него появилось такое отстранено-затруднительное выражение, как будто он проглотил что-то необычное и теперь пытался определить вкус.
— Ах, так, значит, вы та самая барышня-соседка… Помню, помню, и тетушке вашей, Валечке, от меня низкий поклон… А я, знаете, только что из Рима… привез древней пыли на лаптях... Как это у Мандельштама — Рим, та-та-та-та, дивный град!.. Надо быть полным идиотом, чтобы дожить до семидесяти и ни разу там не побывать. Думаю, может, продать квартиру, раздать библиотеку, махнуть туда навсегда... а вы как смотрите на такой поворот... ау, дорогая моя, я вас спрашиваю...
Потом он пошел к такси, улыбаясь чему-то невидимому — римским акведукам, древним дворцам Дамаска, выжженному палестинскому вереску, неразгаданным письменам на мертвых камнях. И наверное, если бы сейчас ему встретилась Верочка, он бы ее даже не заметил.
Вариации на темы рока
Муратханов Вадим Ахматханович родился в 1974 году в городе Фрунзе. В 1990-м переехал в Ташкент, где окончил факультет зарубежной филологии Ташкентского государственного университета. Один из основателей объединения “Ташкентская поэтическая школа”, альманаха “Малый шелковый путь” и Ташкентского открытого фестиваля поэзии. Публиковался во многих журналах и альманахах, автор нескольких поэтических книг. Живет в Подмосковье, заведует отделом поэзии журнала “Новая Юность”.
Моя бабушка не любила иностранные песни: “Я ж не знаю, о чем они там поют — может, советскую власть ругают…” Четверка симпатяг битлов, отвязные роллинги, одноногий на время концерта, да так и увековеченный на обложке изданной “Мелодией” пластинки Ян Андерсон — никто из них не ругал советскую власть, она для них не существовала. Их песни, проникавшие за железный занавес, являлись сигналами, отправляемыми в космос, невидимым и неведомым цивилизациям. Мы и были теми фантомами, потенциальными адресатами, которые принимали эти сигналы, послания в гигантских конвертах, ставящие под сомнение наш быт и бытие, менявшие состав нашей крови.
Смысл англоязычного текста отворялся с двадцать первого прослушивания — разом, неожиданно и легко. Secret language of birds чудесным образом становился доступен еще недавно непосвященному слушателю, привыкшему иметь дело только с письменным школьным английским при посредничестве словаря. Но до тех пор песня пребывала в виде звукового образа, абстрактного полотна, смысловой лакуны, которую подсознание заполняло ассоциациями на свой страх и вкус, навсегда связывая с обстоятельствами взросления, случайными впечатлениями, событиями частной жизни.
Предлагаемый вниманию читателей цикл — не первая попытка сотворить слепок музыки в слове (последнюю, на моей памяти, предпринял Виктор Куллэ, опубликовав в “Новом мире” свои “Времена года” в формате, воспроизводящем одноименные концерты Вивальди). В случае с “Вариациями” речь идет об опыте реконструкции первого знакомства с англоязычной рок-песней, о непосредственном восприятии нерасшифрованного, непрочитанного слова, когда лексическое значение замещается энергией пропетой строки, интонацией, звуковой оболочкой. Песня-первоисточник в “Вариациях” — не предмет иллюстрирования текстом (тем паче — не предмет интерпретации или вольного перевода). Скорее зерно, из которого вырастает колос стихотворения. Разрушаясь само, оно передает тексту свою генетическую структуру.
Intro
Вызывающе хрупкие, неудобные, непрактичные,
с дорожками, лишь по наитию различимыми,
красавицы, плавно покачивающие
бедрами виниловой ночи.
Эту музыку можно посадить на иглу
и заляпать руками.
Procol Harum. Fires (Which Burn Brightly)
Она была оттуда, из старого “Горизонта”,
солнечным днем впускавшего в аквариум фильма
мебель, ковер, окно и вздыхающую занавеску.
Из этих “Розыгрышей”, черно-белых “Валентин”
и “В моей смерти прошу винить…”.
Но как просочилось за железный занавес
мое герметично хранившееся время?
Неисповедимы пути мелодий.
Я купил ее у седого фарцовщика
с волосатой грудью, запахом изо рта
и татуировкой на левой руке,
которой он продавал мне пластинку.
Странно, что я его не ударил.
David Bowie. Life On Mars?
Микки-Маус, Кот в сапогах,
Белоснежка и гномы,
за руки взявшись, танцуют
посреди каменистой пустыни.
Музыка им не нужна,
а стало быть, и воздух не нужен.
Зрители им не нужны,
ибо камеры нет в нарисованном
замкнутом мире.
Шторы задернем — небо бледнеет —
выключим свет…
Pink Floyd. Vera
Когда мал или болен,
не смотришь на груди и бедра.
У этой маленькой старшеклассницы
были пшеничные волосы,
хрупкие руки
и имя Вероника, словно из какой-то
“В гостях у сказки”.
Встреченная на перемене
в изломанном, из корпуса в корпус тянущемся
коридоре (на его преодоление в оба конца
уходила вся перемена),
она искупала собой бряцанье пеналов,
вызовы родителей к директору,
стояние у доски.
Рано звонок на урок,
но времени много,
чтобы не торопясь повзрослеть
и жениться на Веронике.
Где они теперь, весталки дряхлеющей религии,
комсомолки-вожатые в алых галстуках —
этот последний оплот, женский батальон
бессмертного бровеносца,
слабым манием руки посылаемый
в гудящие классы?
Товарищ Время,
казавшееся резиновым,
тянулось так долго,
но порвалось в один миг.
Deep Purple. Shield
Плюшевый медвежонок
идет по зимнему лесу.
Бусины глаз, не умеющие моргать,
с любопытством смотрят на снегопад —
белый кровоток спящих стволов.
Клыкастые чудища,
