Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2006)
за шторой лодка прячется в тени
рубашки узел послюни тесемок
зубами погрызи
еще чуть-чуть — отвяжется она сама собой
Фильм
Воздух дырчатый и улицы-закладки,
черный сахар, колотый кайлом,
и полулогической загадки
головокружительный излом.
Старый сахар с искрой в каждой лунке,
черный майский лед в углу двора!
Метра два нетерпеливой пленки
или только метра полтора.
Жизни оползень тут начался когда-то,
чернью на текучем серебре:
под галошей грязные караты
и лопата снега на траве.
Космос — это кучи льда и угля
свалены у северной стены.
Угол солнцем траченного дубля.
Я смотрю из брошенной страны.
* *
*
А у нас, Никол а , ни кола, ни двора, но, мой свет, собираться пора.
И не важно куда, ибо да, Никола, тут дыра, говорю, там дыра.
А над нами нора — ах, какая нора! — только рано туда, до поры,
да над нами вдали — голубая гора — не полечь бы под этой горой.
То, что было со мной, стало нынче не мной, скоро будет какой-то рассвет.
Вон, как снег, изумленно блестит под луной голубой, голубой антрацит.
И не витязи мы, от зимы до зимы по железной равнине скользя,
но отстать от себя — это будем не мы, нам с тобою такого нельзя.
Наша песня стара: выдавай на-гора, разворачивай недра с утра!
А под нами гудит голубое ядро, но дотуда добраться хитро.
А дотронусь до теплой рубашки — там ты сквозь негромкую темную ткань,
и волна золотая заходит в ладонь — твой родной негасимый огонь.
Там горячее узкое тело твое, там земная гудящая ось,
и железо, и никель в ядре голубом, и неоновый стержень насквозь.
Это пламя двойное из печи двойной и в отверстую грудь из груди,
и зияет обрыв у меня за спиной — все-то, значит, у нас впереди.
* *
*
В краю, где трудно сказать “еврей”,
поднимается ветер тугих дверей,
край земли начинается над головой —
и если и ждут меня, то лишь листва, стволы,
город, как локти, ставит углы
снизу серый — и сразу вдруг голубой.
А за городом время после дождей,
глина кисельная в сто свечей
светится, как нигде.
Там запрягают долго и никуда
не едут. Там на дворе вода.
Там “расступись” не говорят воде.
Там тяжело человеку и хорошо стрижу.
Там я себя не вижу — тебе скажу, —
и в этом нет ничего, нет ничего...
Там, пока не рассвет, — не отопрут засов.
Там еще пять часов шесть часов.
Ты спи, я начеку.
А по рельсам, руслам вниз течет молоко
тумана: мелко и вдруг потом глубоко,
в нем далеко, как люди, идут фонари.
Там лес еще не разлепил ресниц,
хочешь — стой перед ним, хочешь — падай ниц,
хочешь — зажги свечу, хочешь — сам сгори.
* *
*
То, что было со мной,
стало нынче не мной.
Скоро будет какой-то рассвет.
Вон, как снег, изумленно
блестит под луной
голубой, голубой антрацит.
Как ресницы, ночной
загибается ветр —
это неба глубокого фетр.
Вот последняя миля —
смелее, смелей,
вот последний сквозной километр.
Это мятая тулья
и кобальт ее
и широкие, с ворсом, поля.
А по краю петит:
просто ковш наклони —
и полярная крупка летит.
* *
*
Жизнь очнется на закате.
Вдруг откроется с кровати
тонкой огненной дугой.
Как же глупо и некстати
думать: есть еще другой
мир...
Эдипов комплекс советской цивилизации
Эпштейн Михаил Наумович — филолог, философ, эссеист. Родился в 1950 году в Москве. Выпускник филологического факультета МГУ. Автор 17 книг и 400 публикаций, переведенных на многие иностранные языки, в том числе «Философия возможного» (СПб., 2001), «Знак пробела. О будущем гуманитарных наук» (М., 2004), «Постмодерн в русской литературе» (2005), «Все эссе» в 2-х томах (2005). В начале 90-х годов переехал в США. Преподает литературу и философию в Эморийском университете (Атланта). Лауреат премии Андрея Белого (СПб., 1991) и «Liberty» (США, 2000 — за вклад в российско-американскую культуру).
Я договорился до кровосмешения? Но ведь это так: рожденный Землею человек оплодотворяет ее своим трудом...
Максим Горький, «О М. М. Пришвине».
…Если уж искать корней революции в прошлом, то вот они налицо: большевизм родился из матерной ругани, да он, в сущности, и есть поругание материнства всяческого: и в церковном, и в историческом отношении. Надо считаться с силою слова, мистическою и даже заклинательною. И жутко думать, какая темная туча нависла над Россией, — вот она, смердяковщина-то народная!
Прот. Сергий Булгаков, «На пиру богов».
1. «Большой брат»: между Фрейдом и Оруэллом
В своих трудах «Тотем и табу» (1912) и «Психология масс и анализ человеческого „Я”» (1921) З. Фрейд описывает модель социального потрясения, в основе которого лежит акт отцеубийства — убийство вождя его сыновьями в первобытной орде. «Дело устранения праотца братьями должно было оставить неизгладимые следы в истории человечества...»1 — таков психоаналитический подтекст революций и последующих тоталитарных режимов. Отец налагает ограничения на естественные инстинкты сыновей, и вот они, сговорившись, убивают его. Наследником отца становится Старший, или Большой, Брат — это величание, знакомое нам по книге Оруэлла «1984», быть может, прямо восходит к терминологии Фрейда. В самом деле, свержение царя вызвало в народе, который веками был верен «самодержавию-православию», чувство ликования — освобождения... И одновременно — глубочайший страх, приходящий как бы ниоткуда, а на самом деле — из опустошенного идеал-я, которое уже не с кем стало отождествлять; ибо идеал-я — это, по Фрейду, спроецированный вовнутрь образ Отца.
Конечно, не столько о царе-батюшке пустовала душа, сколько об Отце Небесном, тогда же низвергнутом общей братской волей. Отцеубийство социальное — символ религиозного. И тогда срочно потребовался осиротевшим братьям-убийцам Старший Брат, кто заменил бы Отца и заполнил бы место идеал-я, без которого ни личность, ни общество жить не в силах. Между равными братьями началась жесточайшая борьба за право считаться старшим. Так по старшинству и стали сменять друг друга «большие братья», попутно истребляя братьев-соперников, да и узы «братства», ставшие лишней обузой в отсутствие Отца. Само понятие «братство» звучало двусмысленно в отсутствие Отца — лишним намеком на того, кого следовало забыть.
Именно чувство вины перед убитым Отцом заставляло столь яростно верить в нового отца, приносить возрастающие жертвы на алтарь его культа. Так называемый «культ личности» с точки зрения марксизма — всего лишь отступление от непреложных законов истории. С психоаналитической точки зрения, напротив, культ «старшего брата» неизбежен в обществах, прошедших через революционный опыт отцеубийства. Причем все это было высказано задолго до того, как культ «старших братьев» широко распространился в коммунистической России, фашистской Италии, нацистской Германии. В этом и состоит научное предвидение, когда обнаруженная закономерность сама, силою угаданной правды, а не натужным пафосом пророка переносится на будущее. В данном случае Фрейд предвидел, не предсказывая, тогда как Маркс, многое предсказывая, увы, не предвидел.
По мере развития и практического воплощения марксизма в нем накапливалась сумма погрешностей, поначалу вроде бы незначительных, допускавших отдельные поправки в благородных целях его творческого развития. То социализм в одной отдельно взятой стране, то культ личности, то не абсолютное и не обнищание пролетариата в странах капитала, то рост нищеты и алкоголизма и расцвет «религиозных пережитков» в странах зрелого и развитого... Каждая теория имеет свою критическую массу погрешностей, накопление которых в конце концов превращает ее в лжетеорию. В стране, обманутой и разоренной марксизмом, фрейдизм не может не привлекать как более широкая альтернативная теория, которая позволяет объяснять не только факты, противоречащие марксизму, но и сам марксизм.
