Чарльз Сноу - Поиски
Клоунская манера Шериффа слишком многое превращала в шутку, и все, что нам оставалось, это весело хохотать.
Одри все еще смеялась.
— К тому же он еще и изменяет мне, — сказала она.
— Зачем ему это нужно?
— Ему нравится быть покорителем сердец. Он не может себе отказать в этом, — с горечью усмехнулась Одри. — Ты помнишь ту девицу, на которую мы наткнулись несколько лет назад? Образцовая английская мисс… мисс Стентон-Браун, так, кажется? Он все еще увлекается такими штуками. Ему нравятся юные, респектабельные и невинные девицы; я не думаю, что он спит с ними. Не думаю даже, что ему очень хочется спать с ними. Почему? Я сама не знаю. Чем больше я вижу, как люди занимаются любовью, тем меньше я понимаю что-либо. Слишком много разновидностей. Мы с тобой были очень молоды, дорогой мой, когда мы говорили о любви и думали, что все понимаем. И мы были очень наивны.
— Разновидность Чарльза мне непонятна, — сказал я. — Платоническая любовь с хихикающими девицами — это не для меня.
— Пожалуй, я бы предпочла, чтобы он спал с ними. Впрочем, с одной или с двумя, которые были постарше, это случилось. Но они ему быстро надоедают, — сказала Одри. — С другими он не спит, но я не могу избавиться от ощущения, что есть что-то такое, чего я ему не могу дать. Разве я глупее этих хихикающих девиц? — Она засмеялась, чтобы показать, что говорит не всерьез. — Или у них более богатый духовный мир? В чем тут дело?
— Вероятно, в том, что у них нет глаз, — сказал я, — а у тебя есть. Вероятно, Чарльз иногда чувствует себя неуютно с тобой.
Она задумалась.
— Я предполагала это. Но я сомневаюсь. Ты понимаешь, он действительно не обижается, когда я разоблачаю его. В некотором роде ему даже нравится это. Нет, я не думаю, что дело в этом.
Она посмотрела на меня и продолжала:
— Иногда мне кажется, не утратил ли он интерес ко мне. Потому что во мне для него уже нет тайны. Может быть, его больше интересуют женщины, в которых для него есть еще тайна. Может быть, он сбежит от меня, потому что здесь уже нет никаких тайн. — Ее лицо в эту минуту стало неподвижным, морщины выделялись резче, и мне стало жаль ее. — Очень тяжко, когда нельзя любить, не отбрасывая прочь все остальное. Включая любовь. — Она вскинула голову. — Ладно, может быть, я и не права. Во всяком случае, это уже не имеет значения. Но это так нелепо — проводить большую часть времени в одиночестве. А когда он со мной, он занят только выдумыванием глупых и ничтожных планов. Ты даже не представляешь себе, как это приятно хоть раз поговорить с умным человеком.
— Если бы ты польстила мне в чем-нибудь другом, мне было бы приятнее, — сказал я.
Она улыбнулась признательно, словно взяла меня за руку. Потом она сказала:
— Мы ведь были очень умными друг с другом, правда? — И быстро добавила — Или мне это кажется? Наверно, ты и не разговаривал со мной всерьез? Может быть, это просто твоя манера любить?
— Нет, конечно, я всегда разговаривал с тобой серьезно, — ответил я.
— Мне очень этого не хватает. Больше всего остального в наших отношениях.
— Я никогда и ни с кем больше так не разговаривал, — сказал я.
Вероятно, это было правдой, но я думал о том, как по-разному любовники вспоминают свою близость, как рушится на наших глазах иллюзия единства. Я всегда стрепетом наслаждения вспоминал те минуты — как это было однажды на побережье, — когда мы лежали, ни о чем не думая, шептали что-то и смотрели на звезду, светившую над полоской тумана. Для нее же, видно, самыми восхитительными моментами были не минуты любви, а те вечера, когда мы сидели и разговаривали, мир простирался перед нами изумительно ясным, и чай остывал, и пепельницы стояли, полные выкуренных сигарет.
— Я не разговаривала уже много месяцев. И совсем не так много смеялась. А для меня это гораздо важнее, чем ты думаешь. Мы ведь обычно смеялись над одним и тем же, правда? Даже когда я проявляла свой дурной характер, а ты был утомлен. У нас ведь чувство юмора совпадало, правда?
— У тебя не было дурного характера, — сказал я, — может быть, трудный. Иногда. Но я должен был помочь тебе.
— Но смеялись мы над одним и тем же, — настаивала Одри, — как бы все ни складывалось. Разве ты не согласен?
— Согласен, — ответил я, — но Чарльз… ведь это же один из самых веселых людей, каких я только встречал.
— О, — нахмурилась она, — я знаю, он хорош для представлений. И для шуточек в гостиной. Для любой комедии, высокой, низкой, для буффонады. Но этот юмор не для меня, я устаю от него. Он меня не веселит. В его шутках нет настоящей остроты. Чарльз был бы хорошим комиком для кино, но меня не развлекают комические античные танцы, когда я просыпаюсь утром.
— Но он прекрасный собеседник. Очень живой и…
— Не со мной, — сказала Одри. — Вероятно, мы в этом плане не подходим друг другу. Я люблю шутки, когда они произносятся невозмутимо. А Чарльз очень шумный, у него все на публику.
Мы смотрели друг другу в глаза, у меня дергалось верхнее веко.
— Хуже всего, что я скоро привыкну к этому, — сказала она. — Я привыкну к заведенному порядку, отвыкну думать. Стану одной из тех женщин, над которыми мы с тобой обычно посмеивались. Всем довольной, хорошей матерью и без единой мысли в голове.
— Ты не так устроена, — сердито сказал я.
Она покачала головой.
— Я сама убеждаю себя в этом, но пари держать не стала бы.
— Надо взять себя в руки.
— В этих делах никому не удается держать себя в руках.
— Этот твой проклятый фатализм… — вырвалось у меня.
Одри улыбнулась.
— Я помню, как ты обычно ругал меня за него. Это было давным-давно.
— Если бы я мог, я выбил бы его из тебя и сейчас.
— Ты единственный мужчина, который мог бы это сделать, — сказала она. Она смотрела на меня и улыбалась, зрачки у нее расширились. — Если кто-нибудь может меня встряхнуть, так это ты.
— Ты хочешь сказать…
— Если бы ты захотел, ты мог бы мне помочь.
Я помедлил в поисках слов, которые прозвучали бы нейтрально.
— Это не так просто.
— Ты хочешь сказать, что тебе это было бы тяжело. Но ты не влюбился бы в меня опять. Как ты думаешь?
— Я был бы очень огорчен, если бы это случилось, а ты, вероятно, была бы огорчена, если бы этого не случилось.
Она рассмеялась.
Я сказал:
— Мне так и не удалось влюбиться в кого-нибудь другого.
— Ты еще влюбишься. И хоть это нехорошо, но, когда ты влюбишься, я буду ревновать тебя.
Потом она добавила:
— Мне пора идти, Чарльз будет меня ждать. Когда я увижу тебя опять? Если ты хочешь помочь мне, ты должен приехать к нам в Саутгемптон. И время от времени проводить у нас уикенд. Тогда у нас будет возможность поговорить.
— Я скоро приеду, — сказал я.
3Я не поехал к ним. Какое-то время я тешил себя этой мыслью, представляя себе, как буду спать с ней, тайно или в открытую, гадая, способен ли я пойти на скандал. Но теперь моя любовь уже была не той и я не был настолько влюблен, чтобы не знать, что мечты никогда не сбываются. Вернувшись к ней, я не рисковал бы скандалом; но я бы сознательно обрек себя на муки ревности. Зачем? Она никогда не оставит Шериффа. Я знал, что она любит его, порой презирая себя за это, пытаясь спастись от этого чувства, тоскуя иногда по прошлому, и тем не менее она была в плену любви. Что бы Шерифф ни делал, как бы бестактно он себя ни вел, все это будет только усиливать ее любовь; я слишком хорошо понимал это, зная себя и ее. И, кроме того, на печальном примере Ханта я убедился, к чему может привести страсть.
Все, что она говорила, каждая ее интонация, все, что я на собственном и чужом печальном опыте узнал о причудах любви, говорило мне: она будет любить Шериффа вопреки себе и мне, куда бы это ни завело ее, пока само время в конце концов не излечит ее. Если я войду снова в ее жизнь, это доставит ей удовольствие, но не избавит ее ни от глубокой неудовлетворенности, ни от любви, которая сильнее потребности в счастье; она будет спать со мной, и я испытаю восторг былой страсти, но для нее это не будет иметь никакого значения, а я еще настолько любил ее, что это причинило бы мне страдание. Я мог представить себе, как мне будет больно, когда в конце концов что-нибудь случится, как и должно быть, и ей придется выбирать — остаться с Шериффом или жить со мной. Она с сожалением улыбнется мне, с любовью ему и скажет: «Я не могу уйти. Ты ведь знал все заранее, правда?» Нет, я понимал, что я должен держаться подальше. Я ощущал даже некое мрачное удовлетворение от того, что теперь я уже мог остаться в стороне.
И все же порой и еще долгое время спустя меня охватывал трепет, вызываемый воспоминаниями прошлого; я был одинок и часто тосковал по любви, но теперь, после нашей встречи, это была не столько любовь к Одри, сколько жажда любви вообще. Ибо Одри олицетворяла для меня любовь, я вспоминал о ней, уже не наделяя ее теми качествами, которые были присущи ей одной и делали ее более реальной, чем любовь.
