Татьяна Огородникова - Очаг вины, или Любовь, диагноз и ошибка одного нейрофизиолога
– Ааааааааааааа... Не переживай. Все в порядке. Все будет хорошо.
Лицо ее стало очень белым, глаза ввалились и в провалах глазниц казались неестественно огромными, как у инопланетянки. Крупные руки стали похожи на два безжизненных птичьих крыла – беспомощных, переломанных или перебитых.
– Только не надо никаких «скорых», мне уже лучше, – пробормотала Маша и попыталась подняться.
Генрих вдруг понял, что надо делать. Через двадцать минут опустошенные от переживаний Генрих и притихшая Мария сидели в машине, направляясь к отцу Сергею. Оба молчали – слова были лишними. Эти двое, для которых никого более дорогого на свете не существовало, только что узнали, что такое страх потери. Молчание было обусловлено еще и тем, что иной раз слова просто становятся ненужным инструментом для общения – гораздо больше могут сказать глаза, руки, жесты...
Генрих больше не хотел повелевать судьбами, он готов был пройти свой путь, но только вместе с Машей. Великий гений про себя молился: «Господи, забери у меня все, что хочешь, отними двадцать, тридцать лет жизни, только не дай ей умереть!» Каждый день, каждую секунду Генрих хотел провести именно с ней, с этой непонятной женщиной – инопланетянкой, которая соединила в себе все самое противоречивое, что и соединиться-то не может. Ученый видел в Маше то девочку-подростка, то умудренную опытом и страданиями взрослую женщину, то безнадежно больного ребенка, то солнечную жизнерадостную девушку, готовую поделиться радостью со всем миром...
Когда они добрались до деревянной избушки отца Сергея, заметно стемнело. В вечернем полумраке приветливая и манящая атмосфера обители казалась негостеприимной и даже пугающей. Генрих, поддерживая Марию за талию, осторожно ступал по тропинке, стараясь не оступиться и не уронить свою подопечную. В лесных зарослях гулко ухала сова, добавляя в обстановку жутковатой таинственности. Генрих, как и положено нигилисту, отрицал суеверия и приметы, но даже ему стало как-то не по себе. Он старался сконцентрироваться на дороге. Полоска неяркого света из-под двери Сергея немного разрядила напряжение. Когда парочка добралась до крыльца, дверь будто сама собою отворилась и, точно как в прошлый раз, послышался красивый раскатистый баритон:
– Добро пожаловать, давно жду вас.
Генриха немного отпустило, стало даже немного смешно от того, что маститый ученый испугался какого-то филина. При виде доброжелательного и спокойного Сергея у Генриха появилась уверенность, что все будет хорошо. Марию уложили на узкую спартанскую кровать, где она мгновенно забылась глубоким сном. Генрих и сам валился с ног от усталости и огромного количества новых ощущений, которых никогда до сих пор не испытывал или не помнил.
Мужчины провели несколько минут за приветственной беседой.
– Значит, надумали меня посетить? Я, знаете, рад вас видеть. Хотя, боюсь, что вы неспроста ко мне отправились. Барышня ваша нездорова очень, ведь так? Ну ничего, утро вечера мудренее. И вы тоже ложитесь, отдыхайте. Выбирайте любое место, здесь хорошо спится.
Генриху в который раз показалось, что Сергей что-то знает, но недоговаривает.
– Отец Сергей... – начал он.
– Не надо, не говорите ничего сейчас, завтра, после заутрени побеседуем.
Сергей встал, перекрестил гостя и спокойно прошествовал к себе в крохотную комнатку, отгороженную тряпочной шторкой.
Генрих всю ночь простоял на коленях возле Машиной кровати, ловя каждый вдох, гладя руку, осторожно прикасаясь к волосам...
Только под утро он забылся неспокойным сном, скрутившись калачиком тут же на коврике перед кроватью.
Солнечный луч, протиснувшись между неплотно задернутых штор Сергеевой обители, остановил свой выбор на темной шевелюре Генриха – лучу были безразличны звания, регалии, научные степени и даже настроение жертвы. Сначала он ласково пригревал макушку спящего ученого, потом, занервничав от отсутствия реакции, стал припекать сильнее, а дальше, рассвирепев окончательно, принялся прожигать коричневые кудри насквозь, пытаясь добраться до гениального мозга. Впрочем, о гениальности он мог и не знать.
Генрих, ощутив накал головы и почувствовав неудобство занимаемой позиции, открыл глаза и поначалу не понял, где находится. Услужливый мозг быстро поставил все на свои места: «Маша!!!» – Генрих резко сел и растер ладонями щеки.
Маша спала сном младенца, хотя все еще выглядела бледной и уставшей. Выражение ее лица было счастливым и спокойным, можно даже сказать – блаженным. Решив не будить девушку, ученый тихонько поднялся на ноги, осторожно ступая по скрипучим половицам, пробрался в столовую, ополоснулся из рукомойника и, не найдя отца Сергея, отправился на его поиски. Конечно, в это время застать его можно было только в одном месте.
В храме шла служба. Народу было немного: три женщины – очень худенькие, собранные, в черных платках, двое деревенских бородатых мужиков (правда, аккуратно причесанных и чисто одетых) да мальчишка на послушании – они стояли заутреню. Сквозь небольшие зарешеченные окошки пробивался робкий утренний свет, его лучики попадали на выложенный гранитной плиткой пол и искрились в кварцевых кристаллах гранита, словно оживляя его и веселя спокойное деревенское утро.
Генриху стало как-то чудно: он не чувствовал себя неуютно – наоборот, покой и умиротворение овладели его сердцем: хотелось стоять, слушать, смотреть на этих светлых и таких уверенных в своем будущем людей... Ученый даже немного позавидовал тому, как просто, естественно и открыто прихожане крестятся и отдают поклоны – он не мог этого делать, поэтому, осторожно обозрев скромную обстановку храма, сосредоточился на иконе с изображением одного из святых. Икона была необыкновенно хороша: лицо было выписано с некоторой небрежностью, без лубочной липкости, которая зачастую присутствует в церковной живописи. Эта небрежность придавала лику абсолютный эффект присутствия. Из самой середины изображения струился мягкий, спокойный свет, придающий объем и теплоту. Казалось, человек на картине вот-вот начнет разговаривать с тобой... Манера художника показалась Генриху знакомой, кажется, в доме у Сергея стоит Божья Матерь, выполненная в похожей манере. Он подошел ближе и стал детально изучать иконописный лик. Словно загипнотизированный, Генрих очнулся от легкого прикосновения к плечу.
– На Пантелеимона смотришь? – Ученый отметил, что священник перешел на «ты». – Многие сотни людей он излечил от страданий. Даже звери по приказу императора не смогли разорвать его на куски. Сам велел палачам казнить его. Перед казнью палачи ему руки целовали. И в Христа уверовали тысячи, глядя на него. На святом Афоне его мощи хранятся. А в Никомидию каждый год в конце июля паломничество свершается – и православные, и армяне, и католики, и мусульмане приходят. В специальную книгу излеченных записывают... – Отец Сергей умолк, погруженный в свои раздумья.
– Тоже Василий Белый написал, – вдруг опомнившись, сообщил Сергей. – Помнишь, я рассказывал про него?
– Только что вспоминал, – подтвердил Генрих. – Сильная вещь! – он кивком указал на икону.
– Пойдем в дом, – предложил священник, – я знаю, что ты хочешь мне многое рассказать. Ты ведь крепко подумал, прежде чем приехать ко мне, – скорее утвердительно, чем вопросительно, заметил он. – Я рад, очень рад тебя видеть, но... – отец Сергей будто собрался с духом, чтобы закончить фразу, – ...вряд ли я отвечу на вопросы, на которые даже ты не смог.
Они медленно побрели по знакомой тропинке.
Генрих в очередной раз впал в смятение. Почему этот человек всегда разговаривает так, будто ему подвластны чужие мысли, знания, исследования...
– Я, отец Сергей, никогда не собирался сравнивать, тем более противопоставлять свои научные открытия и вашу естественным образом сформированную позицию.
– Видишь, как много можно сообщить в одном предложении. Ты сейчас рассказал мне, что знаешь всю мою прошлую жизнь. А я, не претендуя на научные звания, могу рассказать о том, что тебя ожидает в ближайшие дни, месяцы, годы...
Генриху не хотелось вступать в полемику с доктором наук, пускай и презревшим науку. Он вздохнул, как подросток, и сообщил:
– Мне даже не хочется знать, что будет в отдаленном будущем. Мне нравится сегодняшнее состояние – я полюбил! Понимаете, полюбил... Это может сравниться только с любовью к маме... Я имею в виду именно мою любовь и именно к моей маме... – Генрих немного подумал, а затем, как бы смакуя и углубляя значение сказанного, закончил фразу: – Вике – Виктории Марковне... Правда, ту любовь я потерял... – Ученый задумался.
Сергей, спокойно вышагивая по проблескам замерзшей травы, взял короткий тайм-аут. Генрих в уме насчитал тридцать шагов, прежде чем Сергей заговорил вновь:
– Знаешь, друг мой, потери – это не то, что мы думаем. Любить – значит желать любимому человеку покоя или, если хочешь, комфорта. К сожалению, не все находят гармонию в этом состоянии. Кому-то хорошо в стриптиз-клубе, а кто-то может отдыхать, только выпрыгнув с парашютом из вертолета с высоты четыре тысячи метров... И ощущение потери у всех разное: для кого-то потерять – значит проститься с жизнью, для другого – найти новую, правильную дорогу, для третьего – великодушно отпустить, иногда простить...
