Хуан Гойтисоло - Особые приметы
Буколическая картинка с оленями, санями, елками, заснеженными холмами и пастухами служила задником лотерии, где разыгрывались кухонные принадлежности. Колесо крутила девочка, худенькое существо с выражением беспредельного счастья на лице. Музыка из репродукторов мешалась с неумолчным говором ярмарочной публики. Ты брел, затерявшись в толпе, когда вдруг объявление, написанное красными буквами, привлекло твое внимание:
1 Franc le Voyage
Fragiles du Coeur s’abstenir[48].
Зазывала — тип со смуглым лицом и закрученными усами — вручал картонные билетики малышам и молодым людям, выстроившимся в очередь перед входом. «Avancez, Messieurdames… Profitez d’un prix exceptionnel pour faire un voyage surprise que vous n’oublierez jamais… Un, voyage qui fera battre votre coeur trois fois plus vite que d’ordinaire… Si vous avez le coeur fragile ne montez surtout pas, Messieurdames… Vous risqueriez inutilement un accident et le Tobogan Fou de Malatesta ne serait tenu pour responsable devant aucun tribunal… Avancez, Messieurdames, avancez… Le tout pour le prix incroyable d’un seul Franc»[49]
В висках у тебя стучало, голова болела, сердце колотилось. Одутловатое лицо мужчины притягивало тебя и отталкивало в одно и то же время. Вверху, на мемориальной колонне, ангел площади Бастилии, заложник зимы и тумана, казалось, притопывал, безуспешно пытаясь согреться. Подошла твоя очередь, и ты вынул из кармана монетку.
— Один билет, пожалуйста, — сказал ты по-французски.
Понедельник, 11-е. Следует перестроить весь порядок наблюдения. Горилла выходит из дома Сойки в 16.10, садится в поезд на Барселону, на такси едет до перекрестка улицы Калабриа — проспект Хосе-Антонио и идет в мастерскую Синего. Немного спустя появляется вместе с ним, а в баре «Пичи» к ним присоединяется Никита. Они разговаривают втроем, но Синий то и дело отлучается в мастерскую.
В 18.15 Горилла с Никитой прогуливаются по кварталу напротив бара «Пичи». Они прощаются, и Никита уходит пешком.
Горилла возвращается в бар «Пичи», где его поджидает Цыган. 18.45. Они идут в бар «Мариола», к ним присоединяется Синий; там они остаются до 19.20. Они выходят из бара, и Цыган с Синим уходят. Горилла остается один и идет к центру города; здесь сильное уличное движение, и он пропадает из виду в 19.45.
Вторник, 12-е. В 9.50 Горилла садится в поезд на Барселону. В городе на трамвае едет до площади Испании, и потом пешком идет до мастерской Синего. Выходит из мастерской, заходит в бар «Пичи», и немного погодя туда приходит Синий. Они вместе идут в бар «Эскосес» и остаются там около полутора часов. Возвращаются в мастерскую и в 14.04 расстаются.
Горилла идет в центр, по дороге заходит пообедать в пивную. В 16.35 он заходит в контору транспортного агентства, расположенную на углу улиц Дипутасьон — Пасео де Грасиа, и берет билет на автобус до Хероны. В 16.55 он идет вверх по проспекту Лайетана. На углу Перманейер встречается с человеком, которого назовем Лапа; ему лет 50, рост — 170 см, худой, брови густые, сросшиеся, большие руки, лицо багровое. Они идут в бар «Лас-Антильас», на углу улицы Арагон. Минут 15 остаются там, что-то пьют и разговаривают. В 17.10 расходятся. Горилла не торопясь доходит до бара «Пичи» и там заговаривает с человеком, которого назовем Серый; ему лет 55, рост — 175 см, большой нос, волосы с проседью, посередине — совсем белая прядь; с виду похож на поденщика или крестьянина. Они разговаривают минут 20 и потом отправляются в бар «Мариола». В 19.20 в баре «Пичи» они встречаются с Цыганом и остаются там более трех четвертей часа. Заглянув еще в несколько баров, каждый уходит своей дорогой: Горилла к Сойке, куда он попадает в 21.30. Цыган — к себе домой, а Серый — в район жилых домов «Барон де Вивер», близ моста Санта-Колома.
Лапа — Фелипе Морено Васкес, улица Льагостера, 9, Барселона; служащий мастерской «Орион», улица Лауриа, 131. Морено перешел из зоны, занятой националистами, в зону красных и вступил в республиканскую армию. После окончания войны был осужден за дезертирство, поселился в Таррагоне в 1945 году и вступил в контакт с представителями ЕСПК; был арестован в декабре того же года; 6 мая 54-го года освобожден условно, поселяется в Барселоне.
Среда, 13-е. В 10.45 Горилла с портфелем черного цвета садится на поезд. На вокзале MCA выходит и, зайдя ненадолго на рынок, идет на улицу Принсеса, дом 40, где живет Никита. В 15.45 выходит с тем же самым портфелем. Автобусом едет до транспортного агентства, где был накануне, садится в маршрутный автобус до Хероны, купив перед отходом полдюжины газет. Автобус отправляется в 17.30. Трое наших сотрудников едут за ним следом.
Пятница, 15-е. В 18.30 Горилла снова появляется в мастерской Синего; тут же — Синий и еще трое, с виду похожие на служащих. Горилла с одним из них идут в бар «Пичи» и возвращаются обратно в мастерскую. Горилла прохаживается по тротуару. Выходит Синий, и оба идут в типографию, улица Вильямари, 96. Поговорив 20 минут, отправляются в кафе «Пуэрто-Рико», но как только туда подъезжает машина полицейского патруля и двое полицейских входят в бар, Горилла и Синий поспешно уходят.
Потянулись полные покоя дни: Антонио купался на пляже Орнильо, обедал в баре у Констансио, не торопясь переводил книгу, коротал тихие вечера с матерью. В конце августа ярмарка закрылась и оркестры убрались восвояси. День заметно укоротился, дневной зной спал, ночи стали мягкими и прохладными. По субботам Антонио приходил отмечаться в жандармерию и несколько минут беседовал с лейтенантом. Капрал вручал ему просмотренную цензурой корреспонденцию: открытки от Рикардо и Артигаса, французские журналы, испанское издание «Лайфа». В письме, которое он получил от дяди Габриэля, высказывалось глубокое разочарование его, Антонио, поведением; он обманул их надежды и не сумел закончить образования, заключил дядя, они с женою решили отныне посвятить себя и все свои средства миссионерской деятельности. Однажды почтальон принес ему телеграмму. Она была от Долорес; всего несколько слов: «Сердечный привет, буду пятницу».
В ту ночь в бессильном оцепенении бессонницы Антонио до самого рассвета одолевали воспоминания об университетской жизни. Сбивчивые эпизоды толпились и причудливо переплетались в его голове: его побег с Энрике в Париж, поездка с Альваро на съемки документального фильма и памятные злоключения в Йесте. Попытки прогнать воспоминания, забыть все разваливались, как карточный домик; он думал о том, как устроить Долорес в отель, что она будет здесь делать, и ему казалось, что время тянется слишком долго и ожиданию не будет конца.
Он все утро ждал ее, карауля в кафе у шоссе, и, увидев ее за рулем красного «дофина», от радости выбежал на середину шоссе, — ей пришлось резко затормозить. С короткой стрижкой, в кофточке без рукавов Долорес казалась моложе, и прежде чем сжать его в объятиях, она несколько мгновений, удивленная и счастливая, разглядывала его.
— Я бы тебя и не узнала с бородой, честное слово. Ох, как же ты меня напугал…
— Если хочешь, я побреюсь…
— Нет, — сказала она. — Все равно. Главное, что ты на свободе.
Оба они были взволнованы, и, чтобы скрыть это, каждый старался не смотреть другому в глаза. Антонио сел рядом с нею и спросил, как Альваро.
— Все еще на Кубе, — сказала Долорес. — И неизвестно, когда вернется.
— Пишет?
— Изредка. Ты же его знаешь. Бывает, что месяцами ни строчки.
— Ты надолго?
— О нет, я проездом. Мои родители вернулись в Испанию.
— Я приготовил тебе комнату в отеле.
— Я не могу остаться, Антонио. Мама ждет меня уже десять дней… Я заскочила на минутку только обнять тебя и хоть немного поговорить.
Видно, она заметила его разочарование, потому что сразу замолчала: глаза у обоих наполнились слезами.
— Мне ужасно жалко. Ты, должно быть, считаешь меня эгоисткой.
— Уж несколько месяцев мне не с кем слова сказать.
— Прости меня. — Долорес взяла его руку в свои и крепко сжала. — Я здесь переночую. О стольком надо поговорить, что не знаю с чего и начать.
— Я тоже, — сказал Антонио.
— Люди смотрят на нас, будто мы опасные преступники… Куда нам лучше пойти?
— Куда хочешь, только недалеко от селения.
— Помнишь, как мы тут были в прошлый раз? — спросила она. — Почему бы нам снова не отправиться посмотреть ловлю тунца?
Они проехали по Главной улице до порта и у железнодорожного переезда свернули на шоссе к Копе.
— Боже мой, — сказала Долорес. — Как давно это было…
Серые лачуги остались позади; в мутной тишине мягко жужжал мотор. Солнце лилось назойливо и упорно на скользившие мимо крупы холмов, опрокидывало волны яркого света на неподвижную холку гор. Казалось, жизнь покинула эти края, и, подернутые дымкой, узловатые стволы оливковых деревьев, перекрученные, корявые смоковницы, ограды из агав и кактусов создавали смутное ощущение, будто все тут неживое, ненастоящее. Среди этого сверкающего и немого запустения приходил на ум образ смерти, образ издыхающего от жажды животного, заблудившегося среди мертвых холмов, образ нацелившегося сверху на добычу орла, вспоминалось тяжкое зловоние разлагающейся на солнце падали. Ветер, тучи желтой пыли, сверкающие на солнце, растрескавшиеся высохшие лужи, назойливое нытье цикад.
