Сергей Солоух - Рассказы о животных
– Случайность, – промямлил Игорь, – везение…
– Везение, да… – Величко кивнул. – Везение… это то самое, чего нам всем давно уже и безнадежно не хватает… везения…
– Ну, может быть, еще бог даст, – совершенно механически, предчувствуя конец этой ненужной, странной беседы и внутренне радуясь освобождению, быстро поддакнул Игорь.
– Нет, – все с той же донкихотской, глупою добротой в глазах, но очень твердо и решительно ответил Величко. – Бог нам ничего не даст. Ничего. Мы это с вами, как два инженера, должны очень хорошо понимать. Очень хорошо.
* * *И вдруг он понял. Понял, почему отец не хотел думать и помнить об этом. Почему немец Баумгартен, Евгений Рудольфович Величко, мог быть его учеником. Товарищем. Коллегой.
Поколение отца, оно словно все время поднимались, шло вверх, вперед, и потому сбрасывало с плеч любую тяжесть, любой ненужный груз, довесок, чепуху:
– Ну немец, ну и что, зато какая умница, хотя, конечно, и педант…
«А мы, что мы?» – Игорь вспомнил, как несколько дней тому назад, отыскивая Алкин полис, наткнулся в ящике комода на свою полностью выцветшую ваковскую карточку. Синий счастливый штамп был слизан временем до белого картона, осталась только дата, некогда вписанная ручкой, 1987, да крючок подписи. И больше ничего. Как на обороте той, коричневой фотографии. Лишь год. 1932.
Ни запаха, ни цвета, только та самая первооснова, генетика, о которой что-то однажды под шум гулянки плел этот сушеный человечек, переплетенье костей и жил, Леонид Шейнис. Леонид Яковлевич. Самое страшное – ничем не укрытая, не спрятанная, не защищенная простая человеческая кожа.
Плечи, спина и шея, на которые ложится и прилипает все. И тяжесть, и гнусность, и чепуха. В безветрии и духоте бесповоротного, неумолимого спуска вниз. Под землю… Туда, где только нечистоты и надписи на стенах… Надписи…
Внезапный острый приступ злобы заставил Игоря остановиться и даже обернуться. Он уже был у площади Волкова и там, на другой стороне Красноармейской, давно и след простыл профессора, заведующего кафедрой Евгения Рудольфовича Величко. Но слова, им сказанные десять-пятнадцать минут тому назад, отчетливо и ясно звучали, звенели в голове:
– Вот и хожу теперь мимо могилы вашего отца несколько раз в год… В августе обязательно…
В августе! Он был там в августе, он видел эту грязь, эту краску. Конечно. Как же. В августе. Черной нитроэмалью поперек камня. Все видел и промолчал. Ни слова не сказал.
Фашист проклятый. Немец сверхделикатного покроя. Ливонский меченосец. Хрен.
«А может быть, – Игорю показалось, что на дворе не свежий с ветерком март, а жаркий, угарный конец июня, так стало тяжело и нехорошо. – Быть может, в своем упадке и безнадежности, он просто думает, этот Баумгартен, что так и надо? Так и надо?»
* * *Самым удивительным было то, что в кабинете не оказалось Гусакова. Бобка, в день производственных совещаний всегда приезжавшего раньше всех, являвшегося спозаранку и накрывавшего своей замерзшей, безнадежной тенью весь дальний угол. Сегодня же там жмурился и терся лишь легкомысленный, греха не ведающий солнечный заяц.
Странным было и состояние Полтаракана. Этот-то всегда находился в слегка приподнятом, слегка подвзвинченном настрое готового на все подонка, веснушки его играли, плавали, лоснились, делая рожу подвижной, с неуловимым, вечно ускользающим от глаза выражением лица. Так было и сегодня, но к этой масляной увертливости, животной, всеобщей, торжествующей приспособляемости что-то еще прибавилось.
Вначале Игорь не мог понять, что именно. Мешало внезапное разнообразье посторонних звуков. Кто-то под самыми окнами прогревал машину и время от времени что-то кричал кому-то снизу вверх. В коридоре шумно таскали какие-то коробки в соседний офис. А на столе самого Полторака стонал и хрюкал компактный сканер. И только когда в один момент все разом смолкло, стало понятно, в чем изумляющая необычность поведения менеджера по работе с бюджетными организациями.
Он напевал. Мурлыкал что-то себе под нос, тихо и весело урчал и булькал, как жидкость в клистирной трубке. И в этом было что-то особенно отвратительное, как будто в своем всепобеждающем презрении к условностям и глупым предрассудкам Полторак сделал какой-то новый, откровенный и циничный жест. Штаны снял и ходит теперь по кабинету с голой задницей.
А между тем Бобок был нужен Игорю. В четверг он любезно избавил Валенка от необходимости делать изрядный крюк и по дороге из Осинников заезжать в Гурьевск.
– А я ночую сегодня там, – сказал он Игорю, когда они случайно встретились и перекинулись парою слов на лукойловской заправке у прокопьевского кольца, – если нужно просто забрать договор, так без проблем, чего там, Игорь Ярославович, меня вообще не напряжет. До вторника потерпите?
– Вполне, – ответил Игорь.
– Ну и езжайте себе прямехонько домой, бумажки ваши притартаю, фигня дела.
В четверг на той неделе все было просто, ясно и понятно, а на этой во вторник эхо стало глухим, неверным, умирающим. В пятницу Игорь не смог дозвониться Гусакову, гудки – потом автоответчик, а вчера так закрутился, что и не вспомнил, только сегодня утром, а оно все больше и больше удивляло. До совещания оставалось каких-нибудь минут пятнадцать, а Бобок все не являлся. Не было договора, который ждал любитель победных рапортов Запотоцкий, долгое ожиданье переходило в раздражение, и очень хотелось заткнуть Полтаракана, который все громче и навязчивее дудел в нос.
– Андрей Андреевич, вы не знаете случайно, где Борис? Что-то с утра у него телефон выключен или вне зоны…
– Ну да. Естественно, – гуденье прекратилось, и все веселье и задор ушли в футбол веснушек на круглой морде.
– Простите, почему это естественно?
– Вы что, не в курсе? – от удивленья весь шик и блеск собрался у Полторака вокруг глаз.
– В курсе чего?
– Ну как… вчера Бобка подрезали…
– Подрезали?
– Ну да. Четыре или пять ножевых ранений… Подкараулили в подъезде…
– В каком подъезде, Андрей Андреевич, вы что-то путаете… он же в деревне живет, в Панфилове…
«Экий вы простофиля, Игорь Ярославович, были, есть и будете», – весело сошелся и разлетелся неугомонный золотой горох на сальной физиономии Андрея Полторака.
– В Панфилове, – сказал он сладко. – В Панфилове у Боба жена, жена с ребенком… А здесь он с какой-то клюшкой снимал однушку где-то на Марковцева… Там его и встретили…
– Но кто? За что?
– А помните, он в том что ли еще году кому-то всю бочину бампером содрал… На стоянке у офис-центра на Кирова, хрен знает как выворачивал, проехался по чьей-то тачке и быстро смылся… Ну так вот, хозяин той «нексии» его нашел…
Это было какое-то невозможное, именно что насекомое счастье, рожа-муравейник играла и светилась всеми оттенками кофе и масла, они роились, терлись, разлетались, менялись местами, переворачивались и перекрашивались.
«Вон оно что, – успел подумать Игорь, поднимаясь, – мечта сбылась… освободилось место менеджера по черному налу…»
– Вы что? – вякал задушенно Полторак, которого резким, стремительным движением Игорь попросту выволок из-за стола, поднял за шиворот одной рукой, как гадкую, невыразимо мерзкую зверюшку, и в ярости еще не понимая, куда же зашвырнуть и обо что размазать, держал перед собой.
Зеленые от ужаса глаза животного вдруг вспыхнули спасительным огнем:
– Да вы не поняли, – он взвизгнул, – Бобок живой, он жив, в реанимации Борис…
И снова все задвигалось, зашевелилось на этом мерзком, текучем, маргаринном лице без явной и определенной формы.
«Да как же, как же это все остановить, остановить раз и навсегда?» – в отчаянье не мог придумать Игорь – и вдруг решил, внезапно понял…
Он сжал до хруста жесткий воротник легонькой курточки, на руку накрутил и со всего размаху опустил Полтаракана прямо на горшочек с ростком разлапистой монстеры, святой и драгоценной рассады Запотоцкого, которая каталась и мешалась под ногами с того безумного момента, как Игорь, вне себя от гнева, выдернул мелкую тварь из-за рабочего стола…
Всадил, рассыпал землю, вдавил в широкую зеленую ладонь растения, и тут же, схватив теперь уже за грудки, опять поднял и, глядя в потухшее, окаменевшее, обретшее наконец четкую, восковую форму лицо сказал:
– Я тебя знаю, Щукин! Ты это понял? Я тебя знаю!
* * *Это был один из тех подлых, предательских дней середины марта, что начинаются с нежной прозрачности и матовой, фарфоровой простоты неба, а заканчиваются метелью. Выезжая из Междуреченска в седьмом часу, Игорь еще надеялся, что это только здесь, в низинке между рек, в вечернем купоросе над головою дерутся и спорят между собой сахар и соль. А там, повыше, дальше будет лучше. Посветлее.
