Жозе Сарамаго - Год смерти Рикардо Рейса
Ни в этот день, ни в следующий Рикардо Рейс не выходил из номера. Зашел проведать его Сальвадор, справился о его здоровье Пимента, сообщивший, что весь штат служащих «Брагансы» желает сеньору доктору скорейшего выздоровления. Лидия, скорее по негласному соглашению, чем во исполнение официального приказа, полностью взявшая на себя обязанности сиделки, ибо для сестры милосердия не хватало ей квалификации и навыков, за исключением тех, какими каждая женщина наделена от природы, перестилала ему постель, поила чаем с лимоном, вовремя подавала лекарство, подносила к губам ложку с микстурой и — об этой волнующе интимной терапии никто, кроме них двоих, не знал — энергично растирала горчицей икры для того, чтобы тканевая жидкость, иначе именуемая гумор, перестав отягощать собой голову и грудь, прилила к нижним конечностям, а если этой цели лечение достичь не смогло, то другую, не менее значительную, выполнило успешно. При таком множестве забот и обязанностей, свалившихся на Лидию, никого не удивляло, что она проводит столько времени в двести первом номере, а если кто-нибудь, спрашивая о ней, слышал в ответ: Она занята с сеньором доктором, то позволял себе отпустить по этому поводу лишь самую что ни на есть крошечную шпильку, приберегая на потом, припрятывая до поры жало, коготь, клык. А и в самом деле — что могло быть невинней картины, которую являли собой подпертый подушками Рикардо Рейс и Лидия, упрашивающая его: Ну, еще ложечку, речь идет о курином бульоне, больной не желает его доедать, потому что аппетита нет, но также и потому, что хочется покапризничать, и обладающему несокрушимым здоровьем счастливцу все это покажется игрой, да притом нелепой, что ж, вероятно, так оно и есть, ибо не столь уж тяжко болен Рикардо Рейс, чтобы не похлебать супчику собственными силами и средствами, но, впрочем, двоим играющим видней. И если сблизит их какое-нибудь более волнующее прикосновение — ну, скажем, он дотронется до ее груди — то дальше этого дело не пойдет: оттого, быть может, что есть в болезни что-то возвышенное, нечто сакральное, хотя ереси нередки и в этой религии, но святотатственные поползновения нарушить таинство, попрать догмат будут Лидией пресечены: Вам сейчас нельзя, и восславим щепетильность сиделки, целомудрие любовницы, которые, глядишь, и вразумят его. Вероятно, без этих подробностей вполне можно было бы обойтись, но кое о чем более важном упомянуть следует — о том, что в эти двое суток с удвоенной силой лил дождь и непогода разыгралась всерьез, причинив такой ущерб карнавальному шествию в последний день масленицы, что людям надоело и говорить об этом, и слушать, нельзя также упустить из виду и события во внешнем мире, в которых также недостатка не было, хотя при всем их изобилии сомнительно, чтобы имело отношение к существу нашего рассказа обнаруженный, например, в Синтре труп некоего Луиса Уседы Усеньи, пропавшего без вести еще в декабре, и тайна его исчезновения не раскрылась бы до сих пор, а может, и до Страшного Суда, если б в это самое время не разверзли уста свидетели, а если так, то можно ограничиться упоминанием об этих двоих — постояльце и горничной — пока не пройдет у него окончательно этот грипп или что там? — простуда? — и не вернется Рикардо Рейс в мир, Лидия — к своим швабрам, и оба — к ночным забавам, которые в зависимости от того, насколько остра надобность и притуплена бдительность, будут то скоропалительны, то продолжительны. Рикардо Рейс не вспомнил о том, что завтра, в среду, приедет Марсенда — его это осеняет, и если он удивился этому открытию, то тоже — как-то отстраненно, потому что болезнь ослабила тугие нити воображения, да и что такое, в конце концов, жизнь, как не выздоравливание от застарелой, неизлечимой и периодически обостряющейся болезни, промежутки между приступами которой называем мы здоровьем — надо же как-то назвать, чтобы обозначить разницу между двумя состояниями. Да, приедет Марсенда с подвязанной на косынку рукой, приедет в поисках несуществующего средства исцеления, и приедет с нею отец, нотариус Сампайо, влекомый, правда, в столицу не столько надеждой на излечение дочери, сколько прелестями некой дамы, если, конечно, он вообще давно уже не утратил эту надежду, обретя утешение на некой груди, не слишком, надо полагать, отличающейся от той, на которой покоит сейчас главу добившийся своего Рикардо Рейс: Лидия, стало быть, уже не противится его порывам — даже она, столь мало сведущая в медицине, понимает, что сеньор доктор на поправку пошел.
А в среду утром пришла повестка. Не сама, конечно, пришла, а в управляющей руке Сальвадора, который доставил ее Рикардо Рейсу лично, приняв в расчет важность этой бумажки и серьезность пославшего ее учреждения, именуемого ПВДЕ [29] и до сих пор никак не упоминавшегося в нашем повествовании — нужды не было, а теперь, значит, возникла — так что не стоит думать, будто если мы что-то не упомянули, то этого и не существует: вот вам и прекрасный пример обратного — казалось, что ничего на свете нет важнее болящего Рикардо Рейса и ходящей за ним Лидии, а в это самое время писарь уже заполнил типографский бланк, которому надлежало быть доставленным в отель, о чем никто из нас даже не подозревал: Да, вот, такова жизнь, не ведает никто из нас, что день грядущий нам припас. Многообразные чувства отражаются на лице Сальвадора — оно не то чтобы хмуро, как затянутое тучами зимнее небо, а скорее, озабочено, и выражение на нем пристало тому, кто, подбивая месячный баланс, обнаруживает, что сальдо ниже той суммы, которая ожидалась в ходе мысленных прикидок: Вот вам тут повесточка пришла, — говорит он, и на того, кем заинтересовались власти, глаза его устремлены так же недоверчиво, как на колонку несходящихся цифр: Где же ошибка, двадцать семь да пять, это будет тридцать три, а надо бы знать, что двадцать семь да пять в сумме, хоть застрелись, никак не дают больше тридцати двух. Мне? — и легко понять недоумение Рикардо Рейса, ибо он чувствует за собой вину, пока еще не всегда караемую полициями мира сего, в том лишь, что принимал у себя женщину, причем в ее свободные часы, но это ведь вроде еще не преступление? Но еще больше повестки, которая пока не вручена, беспокоит его выражение, застывшее на лице управляющего, и его немного вроде бы подрагивающая рука: Откуда бы? — но тот не отвечает, ибо есть слова, которые не должно произносить вслух, их следует прошептать, передать знаками, а лучше всего прочесть про себя, как и поступает сейчас Рикардо Рейс, расшифровывая зловещую аббревиатуру, — чего бы это я им понадобился? — за вопросом, заданным с небрежной бравадой, следует успокоительное: Должно быть, что-нибудь напутали — специально, чтобы рассеять недоверие Сальвадора: так, здесь вот распишусь, принял к сведению, второго марта явлюсь, к десяти утра. Улица Антонио Марии Кардозо, это недалеко отсюда, подниметесь по Розмариновой, дойдете до церкви на углу, там направо и еще раз направо, впереди будет кинотеатр, а на другой стороне — театр Людовика Святого, был такой французский король, прекрасное место, чтобы развлечься, все виды искусств, а это здание — чуть подальше, не ошибетесь, а может быть, ошибка уже совершена, да такая, что вот — вызывают его, призывают к ответу. Суровый Сальвадор удаляется, чтобы официально гарантировать вестнику или кто он там? курьер? рассыльный? — что повестка вручена, а Рикардо Рейс, с одра болезни переместившийся на диван, читает и перечитывает уведомление о вызове — С получением сего вам надлежит явиться — но зачем, о боги, я ведь ни в чем не замешан, ни сном, как говорится, ни духом, им нечего поставить мне в вину, я не заговорщик, особенно после того, как по рекомендации Коимбры прочел «Заговор», и у меня в ушах еще звучат слова Марилии: Папу арестовали два дня назад — уж если с папами такое происходит, то что же со мной будет? И вся обслуга отеля «Браганса» уже знает, что постояльца из двести первого, доктора Рейса, который два месяца как приехал из Бразилии, вызывают в полицию, не иначе, как натворил что-нибудь там или уже здесь, не хотел бы я быть в его шкуре, может, и не выпустят, нет, когда хотят посадить, повесток не присылают, просто пришли бы да забрали. Когда вечером Рикардо Рейс, достаточно окрепший, чтобы пойти поужинать, спустится в ресторан, он увидит, как официанты избегают его взгляда, как все незаметно сторонятся его, одна только Лидия не поддалась этому — чуть только Сальвадор спустился на первый этаж, она — встревожилась, бедная девушка — тотчас появилась в номере: Правда, что вас в ПВДЕ вызывают? Правда, вот повестка, но беспокоиться нечего, должно быть, что-нибудь с документами не так. Дай-то Бог, от этих людей добра не жди, я слыхала, мне брат рассказывал. Я и не знал, что у тебя есть брат. Да как-то не сказалось. Ты вообще ничего не рассказывала мне о себе, о своей жизни. Вы не спрашивали. Верно, я знаю только, что ты живешь здесь, в отеле, и в выходные уходишь, знаю, что ты не замужем и, судя по всему, не собираешься, вот и все сведения. Нам с вами — хватит, ответила Лидия, и от четырех слов, произнесенных просто и без малейшего вызова, сжалось сердце у Рикардо Рейса: звучит, конечно, банально, однако он почувствовал именно это — что сердце сжалось — может быть, она и сама не вполне отчетливо сознавала, что произнесла, а просто хотела пожаловаться — а на что? — а может быть, и вовсе не было в этих словах ничего, кроме констатации очевидного факта, вроде того, как говорят: Ой, дождь пошел, но тем не менее прозвучала в этих внезапно сорвавшихся с языка словах горчайшая ирония, и в настоящем романе это означало бы: Я, сеньор доктор, здесь в прислугах, подай-при-ми-пошла-вон, еле-еле читать-писать умею, и потому вовсе необязательно, чтобы у меня была своя жизнь, а и была бы, то какой бы надо ей быть, чтобы вас ею заинтересовать — мы могли бы и дальше писать в этом духе, до бесконечности нанизывать слово к слову, но эти четыре «нам с вами — хватит» заменили все прочие, а если бы слова разили, как шпаги, пал бы Рикардо Рейс, обагренный кровью. Лидия собирается уйти — верный знак, что слова были неслучайны: есть такие фразы, что произносятся будто мимоходом, словно между прочим, и один Бог знает, какие жернова их мололи, какие фильтры отцеживали, прежде чем сказались они, но уж когда скажутся, то прозвучат непреложней соломоновых решений, и лучше всего после этого уже ничего не говорить, а еще лучше будет одному из собеседников удалиться — тому, кто произнес их, либо тому, кто выслушал, но, как правило, этого не происходит: люди все говорят да говорят, топя в потоке слов смысл, выявившийся минуту назад так определенно и весомо: Что же тебе рассказывал брат и кто он такой? — осведомился Рикардо Рейс. И Лидия уже не уходит, а покорно возвращается и, обессмысливая свой молниеносный выпад, принимается объяснять: Он во флоте служит. В торговом? В военно-морском, матрос с «Афонсо де Албукерке». Он старше тебя или младше? Ему двадцать три года, зовут Даниэл. А я ведь даже не знаю, как твоя фамилия. Мартинсы мы. Это по отцу? Нет, это матери фамилия, кто отец, не знаю, никогда его не видала. А брат как же? Это сводный брат, единоутробный, его отец умер. Вот оно что. Так вот, Даниэл против того, что делается, и он мне рассказывал. Ты что — так мне доверяешь? Ах, сеньор доктор, если бы я вам не доверяла, то. Одно из двух: либо наш Рикардо Рейс — никуда не годный фехтовальщик, беспечный в защите, либо эта Лидия Мартине — истая дева-воительница, до зубов вооруженная амазонка, тягаться с которой бесполезно, хотя можно рассмотреть и третий вариант: оба отринули всякую предусмотрительность, не пользуются взаимными промахами, чтобы нанести разящий удар, и уж тем более — не предаются тонкостям изощренного анализа, а разговаривают бесхитростно: он — сидя, по праву выздоравливающего и постояльца, она — стоя, как лицо подчиненное, и, быть может, оба несколько даже удивлены тем вдруг открывшимся обстоятельством, что им есть что сказать друг другу, и сколь пространны эти диалоги по сравнению с быстрым и кратким обменом репликами, который происходит по ночам и почти ничем не отличается от первобытных и простейших звуков, исторгаемых самой плотью. Теперь Рикардо Рейс осведомлен, что учреждение, куда ему надлежит явиться в понедельник, пользуется нехорошей славой и еще более нехорошие дела творит, и только пожалеть можно того, кто попадает туда: это — пытки, это — муки, это — круглосуточные допросы, хотя Даниэл судит не на основании собственного опыта, а пока всего лишь по рассказам, как и почти все мы, но если не врут поговорки, несется время времени вослед, на все моря моряков не хватит, никто не знает, для чего его Бог хранит, и грядущим нашим распоряжается Бог, причем даже краешком не приоткрывает нам своих намерений, не давая принять меры предосторожности, и это наводит на подозрения — может быть, Господь плохо распоряжается вверенным ему капиталом, ибо даже и собственной судьбы не в силах был предусмотреть: Стало быть, на флоте не любят правительство? — подвел итог Рикардо Рейс, а Лидия лишь пожала плечами, она-то ведь лишь передавала крамольные речи моряка Даниэл а, брат, хоть и младше ее, а мужчина, а мужчинам в большей степени свойственна дерзкая независимость суждений, женщины же, если что узнали, то, значит, им это рассказали, предупредив — смотри, только язык не распускай, а Лидия распустила, но, будем надеяться, обойдется.
