Максим Чертанов - Правда
— Любопытно, — кисло сказал Прянишников. — Но не дадут — цензура нынче кидается на вещи куда более невинные. Скажут, что мы способствуем растлению нравов. У нас там знаете какая теперь вдет борьба за нравы? Ежели бы журнал... С журналами мягче. Но у нас там теперь все помешались на декадентах, и в журнальном деле уже до таких пакостей дошло, что вы своим перчиком никого не удивите. Там уж и про содомитов пишут, прошу прощения.
— Что-то их многовато стало, — нахмурился Ленин. — Этак Россия совсем размножаться перестанет... Ну, ежели рынок диктует — так давайте мы про содомитов, а? Так сказать, вся правда.
— Запретят, — брезгливо заметил издатель. — И аморально, и потом, сами знаете... одно дело — когда в литературе, а другое — когда газета. Прямая пропаганда.
— Хорошо, хорошо! Ну, а моды? Как одеваться, что читать, в какой синематограф ходить?
— Э, батенька, совсем вы Россию забыли. Это во Франции газетчики диктуют моду. А в России модно становится все самое отвратительное: низкая литература пошлейшего разбора, вызывающие тряпки... Я слышал, там теперь на гашиш мода. Копируют Европу не во всем, а только в том, до чего могут дотянуться. Если бы иначе было — неужели я бы из России убежал? Но мне дома жить хороший вкус не позволяет...
— Так, может, давайте деловую газетку затеем? Будем излагать всякие полезные советы, как разбогатеть, как нажиться...
— И это глупости. Извините меня, Ильич, но я никогда не думал, что вы настолько наивны в вопросах печати. Чистая душа, ей-Богу! Или вы не знаете лучше меня, что такое делать дела по-русски?
— Очень знаю, — сказал Ленин. — Не подмажешь — не поедешь.
— Ну вот! И еще десяток таких же правил: дружи с губернатором, подноси полицмейстеру, заручись поддержкой в верхах, слабого грабь, сильному кланяйся... Зачем в России советы, как делать дела? Это уместно в стране, где хоть один закон работает, — а у нас всю Россию пройди, честного купца не сыщешь. Это они на словах только клянутся: наше честное купецкое слово — никаких бумаг не надо... Знаю я их честное купецкое: мелочатся и мухлюют так, что отца родного в солдаты сдадут, собственное дитя ограбят на дороге... Я не знаю, что в России должно сделаться, чтобы нынешние российские деловые люди стали кому-то казаться честными промышленниками. Надо, наверное, полстраны выжечь, а другую по миру пустить... и не сомневайтесь, дойдет до этого! Нельзя вечно издеваться над здравым смыслом!
Прянишников страдал геморроем, а потому любил на досуге поругать страну происхождения.
— А если политика? — выложил Ленин последний козырь. Уж очень ему нравилось название «Правда».
— Знаете что, Ильич? — сказал ему издатель. С Лениным даже малознакомые люди бывали неожиданно откровенны, а Прянишников ценил в нем превосходного партнера по бриджу и потому разговаривал вовсе уж по-приятельски. — Я вам открою одну издательскую тайну, только вы уж меня не выдавайте.
— Глух и нем, — привычно поклялся Ильич.
— Ни одна газета в России не может быть прибыльна. Нет у нас столько грамотных, чтобы обеспечить настоящий тираж, а главное — никому не интересно читать про чужую жизнь. Любителей чтения наберется тысяч пять, им вполне хватает всяких «Весов», про декадентскую жизнь и про то, как в воскресный день в саду Шабли пажи графиню развлекли. Ленин хохотнул.
— А прочие?
— А прочие газет не читают и правильно делают. Так что живет газета за счет двух вещей. Первая — понятно, реклама. Удивительное слабительное гуннияди-янос, синематограф с духовой музыкой, лечение от половой слабости за три сеанса и подобное. В иных листках и места свободного уже не осталось — все торговые объявления заняли. А второе... — Прянишников понизил голос. — Слышали вы что-нибудь про то, как деньги моют?
— Разумеется, — быстро кивнул Ленин. — Но я думал, что это делается на больницах... на прочей благотворительности...
— Заблуждаетесь, друг мой, заблуждаетесь. Газеты сейчас самое модное вложение. Политика, борьба и прочая. Жертвуют на них охотно, покупают в полную собственность почем зря — это и престиж, и мода, и что хотите. Допустим, сделали вы на каких-нибудь поставках гнилого мяса или червивого зерна хорошую прибыль. Ну и вложили в газету — как человек благородный, большой друг искусств и просветитель народа. Формально в вашей газете все чин чинарем — сотрудники получают приличные суммы, вы обновляете типографию, покупаете лучшую бумагу, Соколов вон говорит, что верже из самой Норвегии возит... Что же в действительности? А в действительности, дорогой, вы покупаете бумагу в Конотопе, типография у вас от старости разваливается, сотрудники получают три копейки и пишут то, что только и можно писать за три копейки, то есть бред собачий, — так?
— Так, — кивнул Ленин. Он понял наконец, почему все русские газеты были забиты такой дрянью, читать которую можно было только за границей, от страшной тоски по Родине.
— Вы думаете, хоть одному этому корреспонденту возможно доверять? — продолжал Прянишников. — У них у всех образования три с половиной класса, и врут они, как проклятые. Кто самый грязный, самый невежественный, самый подлый человек в России? — репортер. Кто больше всего врет? Выражение знаете? — «Врет, как очевидец»! И ежели во всем мире пресса служит как-никак выяснению истины, у нас она нужна только для одного: чтобы какой-нибудь купчик или так называемый деловой человек потратил на газету пять тысяч в год, а в бумагах чтобы стояла сумма в двадцать, а то и в пятьдесят тысяч, и чтобы денежки эти у него подпольно крутились, а может, шли на взятки...
— Или можно бордель, — прошептал потрясенный Ленин. — Или игорный дом, если договориться... В участок дать, еще кой-кому дать... и чем не жизнь?
— Ну что, Ильич? — усмехнулся Прянишников. — Не пропало у вас желание сеять разумное, доброе, вечное?
— Напротив, — отвечал Ленин. — Совершенно напротив. Век живи — век учись.
Первым делом, конечно, минимизировать расходы: зачем платить корреспондентам? Чего проще: найми рабочих. Брось по всей России клич, благо партия для этого уже достаточно велика: пишите, мол, во всех подробностях про свою жизнь. Первая русская рабочая газета. Правда, в самом начале славных дел, рассказывал душа-Кржижановский, освободители труда затеяли было какую-то «Искру», но кто же так ведет дела, милостивые государи? Толку от этой «Искры» было чуть, рассказывала она про какое-то кровавое самодержавие, про которое и так все знали, и печатали ее прямо в России, так что в один прекрасный день всю редакцию просто погромили к чертям собачьим, и газета прекратила свое существование. Ничего, теперь-то мы понимаем, что в издании газеты самое главное — не газета! Мы организуем настоящий сбор средств. У нас все рабочие хоть по копейке, да скинутся. Сильно грабить не будем, а вот меценатов пощиплем. Пообещаем в случае революции не тронуть тех, кто даст на газетку. Пущай себе скидываются. Дальше мы делаем что? Дальше мы под видом редакции устраиваем хорошенький дом свиданий — раз. Там же открываем большую игру по методу Красина — два. Музей интересных эротических приспособлений, вроде того, что я видел на пляс Пигаль, — три. Опять же недурно бы и варьете, и с девочками, и все это на почве освобождения рабочего класса. Если даже у них в Париже эротический театр называется «Красная мельница» — неужели мы у себя не построим настоящее большевизанское кабаре «Красный помидор»?! Пусть попробует кто-нибудь придраться! Скажем, что это всё сотрудники газеты веселятся на редакционных собраниях. Кто нам запретит пить шампанское и танцевать канкан на столах? У нас будет лучшая русская газета!
И дело завертелось, причем программа Ленина стала осуществляться с поразительной быстротой. Оказалось, что вся Россия только и ждала ежедневной рабочей газеты. Рабочие с готовностью скидывались на свою прессу, поскольку еще в романе Максимыча про сумасшедшую рабочую мать, ходившую вместе с сыном на демонстрации, было написано про необходимость газеты-копейки. Можно было подумать, что само чтение статей про невыносимую пролетарскую жизнь уже способно эту самую жизнь отчасти облегчить. На рабочую газету охотно жертвовали крупнейшие промышленники — они искренне верили, что сознательный и читающий рабочий менее склонен к бунту и уж наверняка не пойдет громить собственную фабрику. Декаденты изъявляли готовность писать революционные вирши. Курьеры Ленина и Дзержинского, горячо одобрившего план, не успевали собирать деньги и переводить их в Париж. Туда же отправлялись из России чудовищные рабочие корреспонденции. Некоторые из них Ленин зачитывал жене вслух: «Жывем мы хорошо жаловатца неча спасиба што хоть живы. Оно конешно и всякая работа и утомительно. Но все ж таки не ночлежный дом и мастер не забижает и то полза а хочу особо прописать про свою доч Марию которая имеет такой дар што не всякий человек может. Она имея на голове стакан полный воды может ечо на одной стоять ноге и притом поет песнь ах валенки валенки. А всего девке семь годов вот кака шустра. Я хочу штоб вы пропечатали про это а то у нас кака же радость пропадет весь талан и будь здоров. И штоб прописано было Мария Калюжная а не так просто кто». Рабочие не желали писать в свою газету про жестокое угнетение. Вероятно, они не надеялись изменить ситуацию — и в этом смысле, пожалуй, понимали все правильно. Они писали о своих мелких заботах и радостях — вот кто-то выучился петь, стоя на одной ноге, а у кого-то деревенская родня сообщает о рождении чрезвычайно разумного теленка, а кто-то открыл секрет мироздания и доказывает, что земля имеет не совсем шаровидную, а несколько как бы сплюснутую форму, это наблюдение рабочий сделал, катая по столу хлебный мякиш... В общем, на пролетарскую газету все это не тянуло. Письма Ленин высылал Горькому, а тот в ответ вместе с каприйскими друзьями присылал мрачные, по-горьковски скучные вариации на тему тяжелой трудовой жизни. Горький любил разбойников, босяков, а работу и рабочих не любил; ему вообще, сколько можно было судить, нравилась жизнь вольная, итальянская, вдали от угрюмых российских реалий. С отвращением описывал он российские морозы, дожди, скудость пейзажа и жестокость населения. Рядом с ним на Капри сидела дюжина таких же коллег-борзописцев и за очень скромные суммы заполняла «Правду» стенаниями. Впрочем, Ленин был верен своему принципу и часто печатал бесплатные рабочие корреспонденции — они придавали газете свежесть и прелесть, а заодно позволяли здорово экономить. Редакцию пролетарской газеты «Правда», которую испуганно разрешили при условии ее сугубо экономической направленности, разместили в Петербурге, на Знаменской, и скоро эта редакция превратилась в шикарное место. Ленин искренне жалел, что не может там побывать. Все петербургские декаденты, все кокаинисты и морфинисты города, все эротоманы и любители рискованных легкомысленных связей отлично знали, что среди ночи в «Правде» можно найти любые сильнодействующие средства, отличных девочек и веселое общество. Полиции хорошо платили, а впрочем, некоторая часть полиции искренне верила, что сотрудники редакции от души веселятся после трудного рабочего дня и так любят свое дело, что не расходятся даже на ночь. В редакции стоял, что называется, дым коромыслом, и вполне естественно, что ни один официальный сотрудник не тратил и часа в день на заполнение газеты всякой ерундой. Ерунду эту писали тут же, на коленке, и Ленин иногда ради смеха участвовал в этой забаве под разными псевдонимами. Иногда он подписывался Ильин, потому что отчество его было Ильич. Иногда — Тулин, потому что в Туле жила одна удивительная мещанка, чьи стати он припоминал до сих пор. Пару раз — Надин, а один раз даже Инин (Инессе было приятно).
