Анна Козлова - Превед победителю (сборник)
— Может, поговорим? — предложил Сергей Александрович. — Ты чего-нибудь хочешь?
— Хорошо бы, если б эта идиотка заткнулась, — сказала я.
Он засмеялся, а потом спросил:
— А ты вообще представляла себе, что такое родить?
— Ну, — я приподнялась на кушетке, — я знала, что это больно, но, когда я ходила по улицам и видела сотни тысяч людей, меня успокаивала мысль, что всех их как-то родили…
— Мне иногда кажется, — поделился Сергей Александрович своими мыслями, — что это какая-то страшная ошибка и женщины не могут быть созданы для того, чтобы из них лезли кровавые уродцы, разрывая их напополам. Я думаю, что, если бы беременным сразу показывали роды, записанные на видеокассету, мало кто решился бы оставить ребенка.
— Это что-то ужасное? — жалобно спросила я.
— Ты все увидишь, — пообещал он.
В таком духе мы болтали около часа, и тут анестезия начала отпускать, и я почувствовала сильную боль в пояснице — казалось, что в позвоночник мне ввинчивают огромный болт. Зазвонил мобильный, и я услышала Любин голос.
— Ну как ты? — взволнованно спросила она.
— Больно, очень больно, — проныла я.
Оказалось, что Люба торчит в приемном отделении и намерена оставаться там, пока я не рожу. Надо сказать, что короткий разговор с Любой ознаменовал собой некий переломный момент моих родов, так как после него я начала орать в голос, ужом извиваясь на кушетке и начисто забыв про катетер. Некоторое время мне еще вводили анестезию, и Сергей Александрович подходил ко мне через каждые десять минут и, по локоть засовывая в меня руку, удовлетворенно констатировал, что «шеечка раскрылась еще на два сантиметра». Потом началось что-то неописуемое: обстановка родблока — раковина с розовым обмылком, родильный стол, баллон с закисью азота и детские весы, на которых красной краской было написано «САША», — слились в моем сознании в один непреодолимый ком боли. Мне хотелось плакать, кричать, материться (что я, собственно, и делала), а когда начались потуги и сквозь ватную пелену слез я увидела чьи-то склонившиеся надо мной лица, я прошептала: «Убейте меня».
— Ха! — произнес веселый женский голос. — Тебе, милая, жить да жить, сейчас родишь, не боись!
— …Редисочка, — донесся до меня голос Сергея Александровича, — малосольный огурчик и с постным маслом — на даче это самое лучшее…
— Седьмая потуга, — сказала какая-то другая женщина, не обращая внимания на мой рев.
— На девятой родит, — ответил Сергей Александрович, — надо поднимать на стол.
Как в кошмарном, бредовом сне, меня перетащили на эмалированный стол с непристойными подставками для ног. Две акушерки схватили меня за руки и зверски тянули куда-то вниз, крича: «Тужься, давай, девочка, тужься!» Мне казалось, что я уже перестала быть человеком, я превратилась в один страшный вопль, который губы исторгали против моей воли, и когда кто-то рявкнул: «Голова!» — я инстинктивно подняла голову и увидела, как в руках Сергея Александровича сверкнули ножницы, но даже не почувствовала, что он меня режет. После этого мне стало как-то удивительно легко, и я впервые увидела свою дочь — в тот момент это было не подававшее признаков жизни существо с деформированной головой и в красной слизи.
— Молодец! — орали акушерки.
— Он что, мертвый? — прошептала я.
— Дура! Идиотка! — воскликнула одна из них и в качестве подтверждения своих слов тряхнула несчастное дитя так, что оно безутешно заревело.
Я бессильно легла на спину.
— Куда? — весело спросил Сергей Александрович. — Еще послед рожать. Давай-ка тужься!
— Я не могу… — простонала я.
Сквозь полуприкрытые веки я увидела, как надо мной склоняется доброе, чуть пьяное русское лицо в очках с линзами и говорит:
— Ты сможешь, зайка, ты все сможешь. Просто говори, как говорила я: «Проклятый сукин сын, чтобы тебе пусто было!»
— Алла Николавна, сколько раз мне еще говорить, чтобы вы прекратили… — раздраженно начал Сергей Александрович, но я его перебила.
— Чтоб ты сдох, Лев! — из последних сил заорала я под всеобщий хохот. — Чтоб тебе хуево было, чертов ублюдок!
— Чтоб ему было хуже, чем тебе, — добавила шпанистая Алла Николавна.
И я родила послед.
— Шьем! — рявкнул Сергей Александрович и перед тем, как осуществить свое намерение, попросил меня вытянуть руку.
…Я, кажется, вытянула руку, и он всадил мне укол, после которого я безмятежно спала, и мне снились желтые цветы, птицы с пушистым опереньем и сладкий заливной луг, по которому я шла в белом платье, распугивая стрекоз с кружевными крыльями. На самом краю этого луга я увидела сгорбившееся под тяжестью собственных лет дерево, и мне захотелось залезть на него и, как белке, заснуть на золотой ветке. Я приблизилась к этому дряхлому, в подагрических шишках дереву и уже хотела вскарабкаться на него, когда вдруг подняла глаза вверх, к небу, и увидела Дауда — он сидел, как пьяный Пан, в изумрудных ветвях и обмахивался кошачьим хвостом, словно веером.
— Привет, — тихо, как будто кто-то мог меня услышать, сказала я.
— Привет, — ответил он. — Поднимайся.
Я посмотрела на него, и в душе моей забурлила тревога — помимо хвоста, у него были кошачьи уши.
— Нет, — сказала я. — Лучше постою здесь.
— Тогда я могу спуститься, — не слишком протестовал он.
Я видела, как он ловко спрыгнул с ветки и встал передо мной, совершенно голый.
— Ты веришь в пророка? — спросил он.
Верю ли я? Да, почему бы и нет, я верю. Но почему он спрашивает? Зачем ему это знать, ведь мы никогда не говорили о пророках? Я верю в Иоанна, он пришел и предчувствовал Христа, а потом Саломея сожрала его голову… Но что от этого Дауду?
— Верю, — ответила я.
— Отрекись, — посоветовал он. — Все это ложь.
— Почему? — спросила я.
— Потому что пророк — дурак, — охотно объяснил он. — Просто сумасшедший, из-за навязчивой мании которого полмира до сих пор не может прийти в себя и жаждет узреть мессию. А был ли мессия? Если и был, то скорее всего такой же психопат, как Иоанн, надеявшийся, что природу человека можно повернуть, как реку, в другое русло.
— Откуда ты знаешь? — спросила я.
— Я верю тому, что вижу, — сказал он. — Не было никакого Иисуса, все это ложь иудеев, которые облапошили вас в очередной раз.
— А вас — нет? — поинтересовалась я.
— Нас? — уточнил Дауд. — Нет. Джебраил передал Истину Мухаммеду, и мы смеялись над вами, видя, как вы называете богом Ису, молитесь рисункам и разрешаете женщинам разгуливать по улицам без покрывал и, смилуйся Аллах, с голыми ногами. Не думали ли вы, что иудеи подсунули вам жалкую и неправдоподобную легенду о том, что их же бог проклял их и рассеял по миру в надежде на то, что они опамятуются и вернутся к нему, как агнцы к коровьему вымени?
— Иудеи распяли Христа, — возразила я. — И Иегова проклял их.
— Умоляю тебя! — воскликнул Дауд. — Ты — неглупая женщина и веришь всему этому бреду? Я могу сказать тебе одно: самое страшное в этой жизни — связаться с жидами. А ваш Иисус — сын Иосифа-плотника и Марии-пряхи. Как тут ни крути, он — еврей! Он якобы сын Иеговы, который, кстати сказать, со времен Адама и дуры его Евы рекомендовал считать гоев за скотину и, заметь, запрещал еврейкам принимать роды у иноверок.
— Иисус этого не говорил, — возразила я.
— Ла илахе илаллах,[50] — сказал он, — просто повторяй за мной.
— Не буду! — крикнула я. — Я верую в Христа, который принял страдания за грехи мои, который возлюбил меня больше, чем собственную жизнь, который, хоть он и еврей…
— Раздвинь ноги, — вдруг сказал Дауд.
— Что? — опешила я.
— Раздвинь ноги, я помажу тебе шов зеленкой, — ответил он. — Очнись, открой глаза!
Я с трудом разомкнула слипшиеся веки и увидела, что лежу с раздвинутыми ногами в палате, на застеленной бельем койке, и намазанная, как проститутка, медсестра обрабатывает мне шов. Это зрелище было мне неприятно, и я отвернулась — все тело болело так, как будто меня трахал сам дьявол.
— Еще два часа вам нельзя вставать, — сообщила медсестра.
В палате стояли четыре койки. Одна пустовала, а на двух других лежали хачица (она родила четвертую девочку и, сокрушенно качая головой, говорила: «Муж не отстанет!») и добрая толстая Света, которая восемь лет предохранялась прерванным половым актом и — вот незадача! — залетела.
— Что же это за кошмар? — прошептала я.
— Приснилось что-то? — оживилась хачица. — Меня зовут Тамила.
— А меня — Света. — В ее интонациях было что-то от Любы.
— А меня — Лиза, — сказала я.
— Больно? — поинтересовалась Света.
— Да, — ответила я, — есть немного.
— Первый ребенок? — Тамила встала и подошла к моей койке, — видимо, она не считала нужным перетягивать живот, и он у нее висел, как сдувшийся гондон.
