Георгий Садовников - Большая перемена (сборник)
Я пошёл на урок в свой девятый «А», в моём просторном желудке болтались две карамельки, но вскоре Нелли Леднёва на время — но только на время! — заставила меня забыть о голоде, вызвав чувства иного рода.
В последнее время она не сводит с меня глаз, чем бы я ни занимался: проводил ли опрос или излагал новый материал, — она следит за каждым моим движением. При этим с ней что-то происходит — цвет её лица меняется с космической скоростью. Удивительно, как кровь успевает в одно мгновение прихлынуть к коже и тут же вернуться в прежние капилляры?
Я хожу между партами, рассказывая или слушая сам. Упорный взгляд Нелли неотступно следует за мной. Я его чувствую затылком, начинаю сбиваться с мысли. Больше всего меня волнуют собственные руки. Они вдруг оказываются чрезмерно длинными, нескладными и вообще лишними — болтаются во все стороны, и я, отвлекаясь от темы урока, ломаю голову: куда деть эти никчёмные плети?
Так было и сегодня. Я опрашивал, потом, стоя у карты, повествовал о франко-прусской войне, точно под прицелом снайпера. Наконец, спасясь от её внимания, я решил переместиться за спину Нелли, в тыл класса, и, проходя мимо Леднёва-старшего, вдруг обнаружил нечто вопиющее: Степан Семёнович ел на уроке! Съестное лежало у него на коленях, он отламывал по кусочку и совал в рот. Я тотчас забыл о личных неудобствах и спросил, стараясь не верить своим глазам:
— Леднёв! Что вы делаете?!
— Питаюсь! Не успел перед школой. Был долгий рейс. Я дома схватил портфель, поесть и в школу. Вот! С мясом! — И он выложил свои доказательства на парту.
На мятой газете лежали, будто красавицы на пляже, домашние пирожки, точно такие находились и в моём портфеле. Мой рот мгновенно наполнился слюной, а в голове возникла безумная мысль: он ест мои пирожки! Да как! Непринуждённо, будто собственные!
— Где вы их взяли? — спросил я, гулко, как мне показалось, на весь класс, проглотив слюну.
— Нелька испекла. Она у меня мастерица, особенно по пирогам. Да что мы сидим… стоим? Этим сыт не будешь. Угощайтесь! — Он взял пирожок и протянул мне.
— Спасибо! Я как раз сыт, — отказался я, снова глотая обильные слюни.
И тут за моей спиной взорвалась Нелли!
— Я же тебе говорила: не бери в школу ничего из еды! А ты взял! Теперь всё испортил! — напустилась она на отца, залившись алой краской.
— Леднёва, успокойтесь! Мы это обсудим потом. А вас, Степан Семёныч, прошу отложить вашу трапезу до ближайшей перемены, — прервал я семейную смену и добавил, делясь личным опытом: — Ничего с вами не случится, если и придётся поголодать малость.
Я вернул свой взгляд к Нелли, она смятенно опустила глаза, словно её застали за непристойным занятием, и покраснела ещё пуще, хотя, казалось, краснеть дальше уже было некуда, дальше, по-моему, по спектру начинался чёрно-багровый цвет. Неужели моя непрошеная и таинственная кормилица — Нелли Леднёва? Но мало ли в городе женщин, умеющих печь пирожки, жарить драники и блинчики, готовить прочую снедь? Да и все пирожки похожи, точно близнецы, все на одно лицо. «Не делай скороспелых выводов, пока не поговоришь с Леднёвой», — посоветовал я себе.
На другой день я, уже по сложившейся традиции, пришёл в школу первым, однако на этот раз свёртка там, где я его обычно находил, не было! Наглядные пособия оставались на полке, все до последней диаграммы, а вот свёртка как и не было. Я пошарил среди пособий, осмотрел пол в окрестностях этажерки, а свёртка, чёрт побери, не было. Мне вспомнился укоризненный взгляд тёти Глаши, им она меня встретила, отдавая ключ от учительской.
Но разговор с Нелли пришлось отложить до лучших времён — меня вовлекли в свою круговерть новые события. К тому же самаритянка свернула свою благотворительность, и я теперь являлся в школу сытым, успев по дороге перекусить в столовой или кафе. Перловый суп и макароны по-флотски не были так вкусны, как приготовленное моей благодетельницей, но зато я ел, не таясь, своё: первое, второе и компот из сухофруктов.
В воскресные дни я теперь пропадал на репетициях у Светланы Афанасьевны, восседал на пуфике в углу её уютной комнаты, изображал зрителя, — на мне проверялись реплики и мизансцены. Пуфик был обтянут голубым плюшем и тем самым напоминал кресло в зале краевого драмтеатра.
— Друзья! Сейчас каждый из вас Пушкин! — вещала Светлана Афанасьевна, обращаясь к своим артистам. — Да, да, это вы написали «Онегина»! Поэт был человеком живым, страстным, фонтаном эмоций! А где ваш темперамент? Смотрите: Нестор Петрович едва не заснул. Ганжа, вы на уроках как юла, с вами нет никакого сладу, от вас пестрит в глазах! А здесь вы мямля, этакий паинька. Не люблю паинек! Ганжа, вы — Зарецкий, а тот дебошир, задира! Нестор Петрович, вас и вправду клонит в сон? Скажите этим лентяям, пусть им будет стыдно! — И она бесхитростно подмигивала правым глазом, скажите, помогите мне, режиссёру, что вам стоит?
— Действительно, я клюю носом, вот-вот свалюсь, — подтверждал я и, помогая коллеге, притворно зевал.
— Убедились? Поехали дальше! — продолжала постановщица, вдохновлённая моей поддержкой. — Тимохин, что у вас за манеры? Вы не клоун. Вы — светский лев! Щёголь! Только что из Петербурга! Там он фланировал по брегам Невы. У вас, наконец, маникюр, а вы грызёте ногти. Коровянская! «Вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой». Не день, не два — вся жизнь! Вика, сколько вам лет? Секрет? Так вот, всё это засекреченное время вы ждали, когда явится он, мужчина ваших грёз. И он явился! Вы потеряли голову. Вы знаете, что такое любовь? Спасибо, Тимохин, Виктория знает сама. Вика, если знаете, где ваше чувство? Татьяна не позирует, в ту пору не было ни кинокамер, ни элементарного фотоаппарата. Она естественна, перед ней любимый человек! Тимохин, нельзя ли без подсказок? Да помню я, помню: в «Борисе Годунове» вы играли народ. А он, как известно, безмолвствовал!
Светлана Афанасьевна порхала по комнате с раскрытым томиком «Онегина» в правой руке, показывала каждому доморощенному артисту, как следует читать Пушкина, читала сама, и по-моему, неплохо. «Нестор Петрович, а вы как думаете?» — то и дело обращалась она ко мне за советом. «Я думаю как и вы», — отвечал я солидно. И опасался: «Только бы она не сорвала голос!»
И Светлана Афанасьевна его сорвала, и что обидно, эта беда на нас свалилась за семь минут до начала школьного вечера. Всего-то!
А до этой роковой минуты наши артисты готовились к выходу на сцену, всех лихорадило, даже меня. Моя миссия советчика была завершена, но постановщица просила остаться — поддержать морально. «Вы стали одним из нас. И вообще», — добавила она, наверно, из-за суеверия не договаривая, но подразумевая случай, именуемый «всяким». За дни репетиций я и сам себя ощущал частью труппы, их дело уже считал своим, и потому меня не пришлось упрашивать особенно долго.
Мы собрались в конце школьного коридора, у ступенек, ведущих на сцену, нервно прислушивались к шуму зала — голосам, перестуку откидных сидений. Тимохин выполнил свою часть устного договора — одел труппу в костюмы. И хотя те кому-то оказались малы, на ком-то висели мешком, всё равно во фраках и кринолинах наши ученики смотрелись великолепно, будто сошли с картинок. Я смотрел на них и спрашивал себя: «Неужто это мои ученики? Ляпишев? Лазаренко?» Оба в цилиндрах и пушкинских бакенбардах! Коровянская и Шарова дворянские барышни? И он ли это, Ганжа? В сюртуке, с парой бутафорских пистолетов! Самих ряженых их новый непривычный вид немного смущал, они и двигались в этих одеждах как-то стеснённо, точно закованные в броню.
И лишь Тимохин всем своим поведением давал понять: для него сцена — родная стихия. Он расхаживал с видом мхатовского народного артиста и снисходительно, точно милость, раздавал советы:
— Двигайтесь, двигайтесь, не стойте, шевелите лапами и ногами, вот так, привыкайте к шмуткам. Вживись в образ, село, представь: ты это он, и всё будет ништяк.
За семь минут до начала Светлана Афанасьевна взглянула на свои часики и, побледнев, произнесла:
— Прошу всех ко мне!
Она резво взлетела на верхнюю ступень и оттуда, словно с вершины Парнаса, обратилась с напутствием:
— Итак, друзья, вот он, наступил волнительный момент! Мы начинаем то, к чему готовились все эти дни! Мучились и жертвовали выходным днём! Вы талантливы, вы можете всё! Забыли строчку, не паникуйте, я подскажу. Я буду рядом! Напоминаю очерёдность: первой выхожу я. Несколько слов о нас с вами. Ради чего мы затеяли это. Затем мне на смену… — Её голос сел, она еле слышно засипела, зашипела: — …мне на смену появляется Семёнов. «Мой дядя…» «Мой дядя…» — повторила бедная Светлана Афанасьевна, ещё не веря в происшедшее. Откашлялась и с тем же успехом, а вернее неуспехом, прошептала: «…самых честных правил». Кажется, у меня пропал голос. Именно сейчас. Как это несправедливо! — Она потерянно умолкла.
