Йордан Радичков - Избранное
Ух, как тут этот офицер подскочил, как разорался — чуть всех не перестрелял. Мы повернулись кругом и как были с царским семейством, так и пошли все по домам. Не помогло нам в тот раз царское семейство, а в другой раз, может, и помогло бы, лепят же его зачем-то на календари!.. Войско постояло в деревне и ушло, и я тут же — в Керкезский лес; гляжу — кувшин на месте, и ничуть он войска не испугался. Лежит себе в лесу и молчит. Срубил я деревце, взвалил на плечо, посвистываю себе и тоже молчу. Иду я с тем деревцем обратно в деревню, с одним остановлюсь побалакать, с другим цигарку выкурю, а как дошел до дома Чукле, гляжу, Чукле сидит во дворе, а рядом — отец, стрижет его овечьими ножницами. «Как по моему рассуждению», — раздается голос Чукле, но отец стукает его ножницами по голове, чтоб молчал, и продолжает стричь. «Ты что, — говорю, — делаешь этими ножницами?» — «Обкорнаю до самой кожи!» — свирепо отвечает отец. Чукле знай моргает и снова голос подает: «Как по моему рассуждению…» — но отец снова стукает его ножницами, чтоб молчал. Тогда придумал я одно изречение и все повторял его потом: «Молчи, Чукле, коли отец велит! Мир теперь на молчании держится!» А сам думаю: «Мне-то каково про кувшин молчать!»
И иду я дальше с деревцем на плече, посвистываю, а время от времени до меня доносится: «Как по моему рассуждению…»
Парнишка
Когда мы спустились с Зеленой Головы, в первой же деревне зашел разговор о бурке и кувшине — единственных чужих вещах, которыми я воспользовался. Помню, что в то время я должен был связаться с дядей Флоро; у дяди Флоро была телега, он развозил по окрестным селам гончарную посуду и был вне всяких подозрений. Один раз я дождался его у монастыря, сказал ему, что надо поехать на паровую мельницу, туда явится человек, скажет ему пароль, передаст то, что нужно, а ночью дядя Флоро оставит свертки под мостом. Речь шла об оружии. Я должен был взять оружие из-под моста и через два дня доставить в отряд, на Зеленую Голову.
Поздно вечером я отправился к мосту, пробираясь среди подсолнухов. Головки их были уже срезаны, торчали одни стебли. Я шел полем, держась недалеко от дороги, чтобы наблюдать за движением и в то же время оставаться незамеченным. В сущности, движение было не бог весть какое, со стороны городка проехало двое велосипедистов да одна пролетка. Дул ветерок, и вот он стал порывами доносить до меня тарахтенье телеги и бренчанье звончаток. Я знал этот звук — это была телега дяди Флоро. Шел я по полю не спеша, не выпуская дороги из виду, и вот далеко впереди послышался плеск невидимой пока речки. Тарахтенье телеги замерло, я подумал, что дядя Флоро уже на мосту, вероятно, сейчас оставляет свертки. Всматриваюсь в темноту, где-то на краю поля будто мелькнул красный огонек, мелькнул и погас. Светлячок — нет, не светлячок, так поздно они в поле не попадаются. Сигареты — тоже едва ли, кто же может сейчас курить в поле!
Я остановился, присел на корточки и стал вслушиваться. Ни звука, только река монотонно плещет в темноте. И огонек больше не появляется. Верно, почудилось мне, думаю, и я снова встал, чтоб идти дальше к мосту. Решил только не с шоссе подходить, а пробраться через прибрежные вербы и ракиты. Тогда я смогу наблюдать и за шоссе, и за мостом, а меня видно не будет. С шоссе лучше поосторожней, всякий народ может там оказаться. Обдумываю я все это и забираю по полю подальше от дороги. Но не сделал я и десяти шагов, как услышал, что телега снова затарахтела, кто-то крикнул: «Н-но!» Тотчас несколько голосов заорали: «Стой!» — и затрещали выстрелы. Лошади заржали, я кинулся через подсолнухи прямо к дороге, но споткнулся и упал. И хорошо, что упал, а не то б выскочил прямо на шоссе. Упал, и словно какой-то голос мне шепнул: «Лежи и не двигайся!»
Так я и остался лежать на краю поля.
Передо мной белело шоссе. Телега с бешеной скоростью несется по шоссе, сзади топочут сапоги, дядя Флоро сначала, вижу, стоит в телеге во весь рост, те сзади кричат и стреляют, дядя Флоро выпускает поводья и падает как подкошенный. Лошади не остановились, мчались все так же бешено, телега пронеслась совсем близко от меня, обдала меня гулом звончаток, грохотом железных шин по настилу шоссе, а когда она проехала, я услышал, как она свистит на разные голоса. Ветер задувал в кувшины, и они отчаянно завывали в телеге. Что-то сжало мне горло, перед глазами все поплыло. Я беззвучно поплакал в холодном поле над судьбой дяди Флоро, меня терзало бессилие и злость: эта пуля была предназначена мне, и засада на мосту тоже поджидала меня.
Солдаты на мосту зажгли электрические фонарики, огоньки задвигались, одни наверху, у перил, другие спустились по откосу под мост, я слышал далекие голоса, но не мог разобрать, что они говорят. Я быстро пополз по полю назад, продолжая наблюдать за мостом. Электрические огоньки сверкали в темноте, как волчьи глаза, мне следовало держаться подальше от них. Какое-то время я полз, потом встал и сделал большой крюк, чтоб отойти подальше и от моста, и от шоссе. Подсолнухи кончились, я свернул в заросли ракитника у реки и шел так довольно долго, пока впереди не показались кукурузные поля. Кукурузные листья кое-где были срезаны и сложены в кучи, кое-где еще нет, но початки всюду были уже убраны.
Я пошел напрямик, по полю с неубранными кукурузными стеблями, местность я примерно знал, решил добраться до леса, отсидеться там до утра, а наутро, пораньше, идти к Зеленой Голове. Лес был старый, густой, я не стал забираться вглубь, а нашел впадинку, плотно прикрытую ветвями, и притаился в ней. Я был в одном пиджачке, похолодало, но о костре нечего было и думать. Я лежал в затишке, пытался заснуть, но стоило мне закрыть глаза, как передо мной вырастал мост, телега, дядя Флоро падает, те стреляют сзади, а кувшины завывают страшными голосами. Я, пятясь, отползаю между подсолнухами, потом пробираюсь среди ракит, электрические фонарики позади гаснут один за другим. Открываю глаза, смотрю на темный лес надо мной, в ветках темных деревьев сидят галки, бормочут во сне что-то, понятное им одним. Веки у меня постепенно становятся как деревянные, и глаза больше не закрываются.
Не помню когда, может, уже перед рассветом, слышу, что-то двигается по лесу, прямо на меня. Оказался заяц, он пробежал совсем близко, я мог бы дотронуться до него рукой, но он меня не заметил. Чуть только заяц скрылся в темном лесу, с той же стороны снова послышался шум, на этот раз более сильный. Я затаил дыхание. Из темноты показалась лиса, она гибко скользила по заячьему следу. Лиса была так увлечена преследованием, что тоже меня не заметила. Темнота поглотила и ее, стало тихо, я снова попытался закрыть глаза. В горле у меня пересохло; если б было хоть немножко воды — смочить губы, сделать глоток, может, эта горечь во рту прошла бы. Во рту у меня загорчило, еще когда я увидел телегу, и, сколько я ни сглатывал слюну, горечь оставалась.
Мышиный писк заставил меня вздрогнуть. Он был такой громкий, что я приподнялся и схватился за винтовку. Откуда же здесь мыши? Да это заяц! Он запищал, как мышь, — видно, лиса догнала его. Галки надо мной зашевелились, стали шумно переговариваться, зашуршали перьями, но не улетели. Они болтали довольно долго, некоторые перепрыгивали с места на место, видно, выспались всласть. Густой туман пополз по лесу, стало холодно и сыро, но руки у меня все равно были сухие и горячие. И глаза, мне казалось, были сухие и горячие, и рот. Я понял, что меня лихорадит. Я встал и потоптался на месте, чтобы согреться, галки посоветовались между собой и решили подняться с деревьев. Они заполнили пространство над моей головой шелестом крыльев и криками и улетели в туман. Тьма постепенно редела, где-то далеко шел поезд, и в тумане отчетливо слышался стук колес и пыхтенье паровоза.
Светало. Хотя лес был окутан густым туманом, он понемногу светлел — между деревьями проглядывало утро. Теперь я уже видел, как у меня дрожат руки. Во рту пересохло, так что трудно было глотать, в ногах — слабость. И все же надо было идти, как-нибудь полегоньку доберусь до Зеленой Головы. Удерживал меня только скрип упряжки. Телега приближалась к лесу, человек остановил скотинку, распряг — я не вижу его, но слышу его движения. Вот он сошел с дороги и начал резать кукурузные листья. Я слышу, как его серп с размаху врезается в стебли, время от времени человек кашляет, потом останавливается покурить, огниво чиркает по кремню — он прикуривает с помощью трута. Я пробираюсь поближе к полю, выхожу на самую опушку, но сквозь туман не могу разглядеть ни телегу, ни скотину, ни человека. На проселочной дороге показывается вторая телега, мягко поскрипывает, хозяин остановился вдалеке, стал распрягать, говорит что-то буйволам. Потом, слышу, спрашивает: «Два Аистенка, это ты, что ль, спозаранку в кукурузе шуршишь?» — а тот человек, что поближе ко мне, тоже спрашивает: «А, Лазар, это ты?» — «Больно ты рано сегодня…» — отзывается тот, и начинается обычный разговор двух крестьян, которые работают на соседних полосах.
