Чеслав Милош - Долина Иссы
Гроб опускали на ремнях; какое-то мгновение он покачивался, потом зацепился за обрубленный корень и наконец застыл неподвижно. Пока ксендз Монкевич говорил, Томаш заглядывал в яму. Умерших кладут в землю ежедневно, уже сотни и тысячи лет; если бы все они вышли из могил, наверное, набрались бы миллионы, стоящие тесно-тесно — так что яблоку негде упасть. Все живые знают, что умрут. Дедушка говорит, что в гробнице Сурконтов меж цепей его уже поджидают. Они знают это и остаются равнодушными. Конечно, это неизбежно, но ведь они должны кричать, рвать на себе волосы от отчаяния: смерть — сам переход из одной жизни в другую — ужасна. Но нет. Их спокойствие, их «так уж всё устроено» — о чем бы ни шла речь — были для Томаша необъяснимы. Он верил в тайну, которую Бог может открыть людям, если они очень захотят: что смерть необязательна, что всё не так, как они думают. А может, они знают больше, чем показывают, и потому так спокойны? Иными словами, Томаш открывал им кредит, как Люку: если бы тот не скрывал в себе другого, более умного, то нарушал бы весь порядок. Тогда взрослые были бы не более чем смешными переодетыми детьми. То, что кажется простым, не может быть настолько просто.
Когда-нибудь и его, Томаша, опустят в гробу на ремнях. Даже если он станет Папой римским? Да. Но если бы граната тогда взорвалась, он бы не знал, что умирает, проснулся бы и спросил: «Где я?» У глухаря, убитого Ромуальдом, не было времени испугаться. Боже, не дай мне умирать медленно, как бабка!
— Ты брось первым, — вполголоса говорит ему бабушка Мися. Внук — ближайший, а по сути единственный родственник. Он берет желтоватый комок и кидает; тот падает и рассыпается, а по крышке уже стучат другие, и вскоре лопата оставляет на верхней доске узкий холмик песка. Могильщики работают быстро, щели между боками гроба и стенами ямы уже заполнены, еще видно дерево, пропитанное коричневой морилкой, но вскоре — только яркий цвет земли. Если гроб своей закрытостью призывал угадывать его содержимое (ведь тело становилось вещью внутри), то теперь тем более: пустое пространство, немного воздуха, отделенного от всего остального, — кусочек туннеля.
Наверху дубы. Некоторые очень старые — они стояли здесь, когда по дороге ездил Иероним Сурконт. Внизу склона, поросшего короткой густой травой, течет ручей — под мостик и дальше, в Иссу. На противоположном склоне долины — сады и избы. Этот вид означает конец пути. «Табличку обязательно надо заказать», — говорит дедушка. Томаш вставляет: «Нужно написать: вдова повстанца 1863 года». Бабка очень этим гордилась. «Цвяты мы с Томашем посадим», — обещает Антонина.
Келпш берет свой крест с голубцом и ставит на могилу, насыпая и утаптывая вокруг него продолговатый холмик Здесь летописец откладывает перо и пытается представить себе людей, которые посетят это место спустя много-много лет. Кто они? Что их занимает? Их машина блестит внизу, около мостика; они прогуливаются по кладбищу. «Какой забавный старый крест». «Эти деревья надо бы вырубить — зачем они здесь?» Вероятно, они не любят смерти, напоминание о ней унижает их достоинство. Они топают ногой и говорят: «Мы живы». Как бы там ни было, в их груди тоже бьется сердце, порой сходящее с ума от тревоги, а чувство превосходства над ушедшими не дает никакой защиты. Сизый лишайник свешивается с голубца Келпша, от имени не осталось и следа. А облака складываются в пузатые фигуры как тогда, в день похорон.
LIII
Этот крик ничем не напоминает звуков, которые способно издавать человеческое горло, и все же Томаш научился подражать ему. Поначалу дело шло трудно, но он наловчился и сам едва верил, что теперь умеет с ними разговаривать. В лесу неподалеку от Боркунов есть заросшая ольшаником низинка, которая весной превращается в озерцо, — там это и происходило. Солнце уже зашло, ольховые верхушки чернели на фоне лимонного неба, час приближался. Перед Томашем была густая стена молодых деревьев, а сам он стоял в вязкой жиже, среди запаха прелых листьев, и с остервенением, но осторожно, избегая резких движений, давил комаров, которые обсели его лицо и шею. Они так упивались кровью, что на ладони оставались красные полосы. Томаш тихо взвел курок берданки, готовясь к выстрелу. Берданка, отнятая на лето у Виктора, как-то приросла к нему. «Зачем она тебе? — спрашивал брата Ромуальд. — Времени у тебя все равно нету, разве ты ходишь с ней? Висит себе на стене, а Томаш пускай поохотится. И Виктор согласился.
Ястребы свили себе гнездо в чаще, куда было трудно пробраться — слишком мокро. Они уже вырастили птенцов, и те целый день кружили высоко в небе, как родители, а вечером все семейство слеталось сюда на ночлег. Позавчера Томаш пробовал подвабить[87] их, и они ответили с трех или четырех сторон. Наверное, секрет заключался в выборе момента, когда в гнезде еще не все, и они созывают друг друга. Их клекот раздавался все ближе, пока наконец Томаш не увидел между листьями распростертые серые крылья, захлопавшие, когда ястреб стал цепляться за тонкую верхушку. Птица не видела стоявшего внизу в полумраке Томаша, звала и ждала ответа. Тогда Томаш потихоньку поднял ружье и нажал на спуск. Падает!!! Он долго искал, уже боялся, что не найдет, — разве только утром, — и вдруг заметил его почти у себя под ногами: серость, чуждая этому покрытому темными зарослями болоту, почти яркая. И эти длинные крылья, и маховые перья, раскрывшиеся, когда Томаш его поднял. Разгибая судорожно сжатые когти, он поранил себе палец. Но один ястреб — это мало, когда он достиг над ними такого превосходства. Томаш выждал день и попробовал еще раз.
„Пии-и-и“, — пронзительный крик нужно издавать сжатым горлом, в этом и заключается трудность: достаточно повторить несколько раз, и уже чувствуешь боль. Томаш слышал ястребов в глубине леса. Прилетят они сегодня или нет? Пока вокруг лишь писк комаров, которые всем роем танцуют на островке света — вверх-вниз. „Пии-ии“, — повторил он. Что точно означает на их языке этот сигнал, он не знал. Ясно одно: он выражает тоску, призыв. Ближе. Да, верно. Томаш снова издал клич — в тишине, когда другие птицы уже нашли себе ветки для сна и топорщили перья, он разнесся далеко. И вдруг с нескольких сторон — настойчивый клекот. Значит, прилетели.
Он упивался своим триумфом, хоть и старался держать себя в руках. Ястребы были молодые и еще не научились отличать фальшивый тон. Кроме того, там не было соек, которые своими воплями предупреждают о присутствии человека. Он завабил еще всего один раз — вблизи они все же могли догадаться, что это не совсем то.
Над деревьями один силуэт, второй. Нет, то, что они там летают, еще ничего не значит. Но вот тень мелькнула в ольшанике. Ястреб сел. Куда? Теперь комары на руках и лице Томаша могли быть уверены в своей безопасности — он не двигался. Ястреб клекочет вон с той верхушки, но из-за листвы ничего не видно. Если Томаш сделает несколько шагов, птица наверняка заметит его и улетит так, как ястребы обычно улетают при встрече с человеком — полетом тайны.
Единственный способ — рискнуть и вабить. Забыв, что он — это он, Томаш облекся в душу ястреба — так ему хотелось, чтобы клич получился хорошо. „Пии-ии“. И тот, возбужденный, откликнулся. Он встрепенулся, и этого было достаточно, чтобы Томаш его заметил. Он целился почти вслепую, скорее угадывал, чем видел дымчатое пятно на черном фоне. После выстрела птица взметнулась, сжалась и упала — ударяясь о сучья, пытаясь зацепиться. Томаш бросился к ней, ветки секли его по лицу. Это второй, он убил второго — пело в нем всё. Он застал ястреба лежащим на спине, еще живым. Когти оборонительно торчали. Вместо товарища или матери, чей зов он так явственно слышал, над ним, обессилившим, склонилось огромное существо. Томаш, конечно, оправдывал свой поступок тем, что хищник питался мясом и кровью растерзанных голубей и кур. Он стукнул ястреба прикладом по голове, и золотые глаза закрылись нижними веками. После того как с него снимут шкурку, мясо отдадут Лютне, а набитое паклей чучело некоторое время будет сохранять подобие именно этой, а не иной птицы — пока в нем не заведется моль.
Если Томаша посещали угрызения совести (а это случалось), он говорил себе, что убитое им создание и так умрет, и не все ли равно, немного раньше или немного позже. То, что звери хотят жить, было для него не вполне достаточным основанием — ведь у него была цель: победить, сделать чучело — это казалось более важным. Небо стало темно-синим, когда он вышел из лесу и перешел по мостику через речку. Окна дома светились сквозь кусты, Барбарка готовила ужин. Что она скажет на второго ястреба?
Но в третий раз уже не получилось — стрельба вспугнула птиц. Впоследствии Томаш не раз хвастался умением вабить, пока в одно прекрасное утро (в другое лето), решив проверить свои способности, не издал лишь хрип. У него началась мутация, голос огрубел, и ему уже никогда не удалось извлечь из себя этот резкий звук — нечто среднее между кошачьим мяуканьем и свистом пули.
