Жиль Мартен-Шоффье - Милый друг Ариэль
Вопреки обычному своему настрою, мэтр Кола выглядел крайне озабоченным. Мое досье отяготилось новыми фактами. Вдобавок его тревожило еще одно обстоятельство: газеты намекали на то, что Дармон вкладывал наличные деньги на свой счет в «Сосьете Женераль». Это новое обвинение очень беспокоило его. Он рассчитывал, что я представлю ему доказательство обратного, но в мои намерения это не входило. В сущности, сейчас мои воспоминания составляли мой единственный реальный капитал. И никто другой, кроме меня, не должен был копаться в них. Я вежливо высказала ему это соображение, и поскольку он обожает разыгрывать тонкого ценителя остроумия, то притворился, будто ему весело:
— Очень, очень мило. Если я правильно понял, мне придется читать газеты, чтобы узнать конец нашей истории.
Вот тут он сделал промашку: эти слова непреложно доказывали, что он обсуждал мое дело с Александром. Его хитрость дала сбой. Не успел он закончить фразу, как понял, что проговорился, но было уже поздно. Ни он, ни я больше не произнесли ни слова. Внезапно мы оба почувствовали, что нам легче молчать, чем говорить. Погрузившись каждый в свои тайные соображения, мы ждали в тишине вызова Лекорра. На сей раз ожидание было недолгим.
Поразительно, но факт: он встретил нас улыбкой — правда, кривой, одним уголком рта, и явно непривычной для него самого. Он с ходу завел разговор о Сендстере. Меня эти вопросы ничуть не смущали, а мэтра Кола и вовсе утешили. Всякий раз как я обращалась к нему, желая удостовериться, не повредят ли мне в будущем мои ответы, он поощрял меня к сотрудничеству со следователем. Но одна вещь мне казалась подозрительной: Лекорр преследовал какую-то цель, а я не понимала, какую именно. Не понимала до тех пор, пока он не бросил вскользь, что Сендстер часто хвалил меня как «лучшего специалиста по общественным связям фирмы «Пуату». Хорошо зная моего тучного друга Гарри, я выразила удивление: комплименты были не самой сильной его стороной.
— У меня такое впечатление, будто мы с вами говорим о разных людях. Вообще-то, Гарри Сендстер ни во что меня не ставил и относился как к декоративному элементу, не более того.
Тут-то он меня и поймал. Его следующий вопрос был подобен щепотке перца, который с садистской медлительностью сыплют на рану:
— И, видимо, как раз для того, чтобы вознаградить вас за такую незначительную роль, он и открыл вам счет в банке «Сен-Бернар»?
Что именно он пронюхал? Тайна. Что хотел от меня услышать? Вторая тайна. Мне ни в коем случае не следовало говорить слишком много. Мое признание в том, что я получила комиссионные, уговорив министра открыть зеленую улицу фирме «Пуату», вряд ли устроит следователя. В этом случае он будет вынужден передать мое досье в Верховный суд Республики, и газеты тут же забудут его имя. Но и отрицать было тоже глупо. Я молчала, собираясь с мыслями. И наконец решила проявить предупредительность, подкинув ему новый след:
— Действительно, руководство «Пуату» сочло целесообразным открыть в Швейцарии счет на мое имя. Но я совершенно не в курсе его функционирования. Я ни разу не снимала с него деньги. Думаю, он служил для оплаты посредников. Никто не спрашивал моего мнения по этому поводу. Лично я получаю 100 000 франков в месяц от банка, о котором вы упомянули. На какой срок и почему мне назначили эту сумму, я не знаю.
И точка. Пускай сам выпутывается как знает. Эта информация даст ему возможность копать дальше, и я уже представляла, как ему не терпится сравнить деньги, снимаемые с моего счета, с суммами, поступавшими на счет Александра. Ему следовало бы поблагодарить меня, но любое вежливое слово жгло ему язык. А врожденная мстительность брала верх над всеми прочими чувствами. И он сухо призвал меня к дальнейшему сотрудничеству. Если он собирался этим нагнать на меня страху, то сильно ошибся. Я тут же поставила его на место:
— Ну что ж, обратитесь к своим обычным информаторам. Как вы обнаружили существование этого счета? Неужто благодаря долгой и усердной работе следствия? Да не смешите меня! Вас засыпали анонимками, которых полно в этом досье и которые должны очень устраивать некоторых людей. Вот и порасспросите-ка их вместо меня.
Господин следователь не любил строптивцев. Он попросил меня не заноситься: он не нуждается в советах такой женщины, как я. Судя по тону, которым он произнес эту отповедь, французское правосудие должно было дезинфицировать все помещения, по которым я проходила. Я вспылила:
— Да кто вы такой, чтобы разговаривать со мной как с преступницей? И с каких это пор правосудие может похвастаться чистыми руками? Хотите я сообщу вам имена ваших коллег, которые консультируют по финансовому праву юридические службы «Пуату»? Сказать вам, как это называется? Сообщение секретной информации ворам, чтобы помочь им избежать судебного преследования за злоупотребление общественными фондами.
Я ожидала, что он прикажет надеть на меня наручники, но нет, этого не произошло. Мое предложение заинтересовало его, и я знала, что при первом же удобном случае он о нем вспомнит. А пока он попросил меня не отвлекаться от темы допроса. Но это запоздалое миролюбие уже не смогло меня утихомирить. И, коль скоро он призвал меня вернуться к моему делу, я призвала его взглянуть на это дело пошире.
— Если я ошибаюсь, поправьте меня, господин следователь, но во всяком преступлении должна быть жертва. Так где она — моя жертва? Неужели вы ополчились на меня только потому, что я не причинила зла ни одной живой душе?
Вот тут я переступила границу дозволенного. Наверное, все обвиняемые из категории «белых воротничков» пели ему ту же песню. Так что мой урок морали его ничуть не тронул. Он отправил меня поразмышлять назад, во Флери. Я успокоилась только на обратном пути, в машине. А вместе со спокойствием пришло и озарение: в течение этого допроса я ни разу не произнесла имя Александра. Значит, петля затягивается. На месте моего дорогого любовника я бы сильно встревожилась. Но горе в том, что я была не на его месте, а на своем.
По возвращении меня ждал сюрприз, стерший из памяти все сегодняшние неприятности, — письмо от отца. Он писал мне примерно раз в неделю. Я смаковала каждую его фразу. Пока я читала, Беа не задавала мне вопросов и выключила звук телевизора. Отец собирался в Париж и спрашивал, хочу ли я видеть его во Флери:
Я дописал тоненькую книжицу об Эсташе Лесюэре, которую заказала мне наша общая знакомая с набережной Орсе, и должен привезти ее на следующей неделе. Боюсь, Министерство иностранных дел пожалеет, что возложило на меня эту задачу. Франция отнюдь не выглядит в моей книге примерной европеянкой. Если вдуматься, главная причина славы Лесюэра состоит в том, что он никогда не был в Италии. Сын нации, которая провозгласила себя Матерью искусств и при этом занималась непрерывным плагиатом, обкрадывая своих соседей (итальянские живопись и поэзия, испанский театр и т.д.) и их предков (античная литература), он страдал аллергией на путешествия и на изучение чужой культуры, что весьма благоприятствовало его репутации. И хотя Лесюэр раз десять посетил Фонтенбло с сотнями имевшихся там шедевров венецианского, флорентийского и римского искусства, он был тем не менее провозглашен отцом французской школы, созданной якобы исключительно собственными его силами. Не умри он столь молодым, эта благочестивая ложь сделала бы из него величайшего живописца той эпохи. Наша дорогая Франция всегда любила жульничать и скрытничать, и это еще наименьшие из ее пороков…
Он долго распространялся на эту тему. Мой отец писал как говорил — не спеша, не упуская ни одного нюанса. Самое короткое из его писем насчитывало не менее семи-восьми страниц. Но на этих страницах он постоянно возвращался к своей излюбленной теме — к нам с ним. С течением месяцев тон писем постепенно менялся: чем дольше длилось мое заключение, тем большую вину за него он взваливал на себя. Дармона и Сендстера он больше не удостаивал ни единой строчкой. Просто вычеркнул их из памяти. Главным виновником моих несчастий он считал себя самого, утверждая, что служил мне плохим примером. И еще ухитрился обосновать это:
Что останется от меня, кроме аккуратно сложенного портфеля старого преподавателя? Я посвятил всю свою жизнь «сидению в передней». Слово «энергия» никогда ничего не говорило мне. Подумать только: есть люди, которые, по известной поговорке, сжигают свою жизнь с обоих концов! Я восхищаюсь ими. Мое собственное существование мирно тлело в четырех стенах, вдали от сквозняков. Доброжелательные свидетели моей жизни назвали бы ее гармоничной, а она была всего-навсего убогой. Лень — вот что руководило мною в стремлении к покою и комфорту. Я никогда не пользовался свободой, которую щедро предлагали мне моя культура, моя страна и мой век. Так может ли быть хорошим отцом человек, гниющий в этой безвольной праздности?! Вот какой пример я подал тебе. Стоит ли удивляться, что ты так неистово рвалась на волю?! Я далек от того, чтобы осуждать этот порыв, — напротив, я горжусь тобой…
