Билл Брайсон - Путешествия по Европе
У меня появилась навязчивая мысль истратить свои болгарские деньги, но купить на них было абсолютно нечего. Как-то воскресным утром я обнаружил, что в одном из парков полно художников, продающих свои работы, и подумал: «Замечательно! Я куплю картину», но не нашел ничего приличного. Большинство работ были технически совершенны, но сюжеты просто чудовищные — яркие закаты с оранжевыми и розовыми облаками или сюрреалистические картины а-ля Сальвадор Дали. Казалось, художники просто не знают, что рисовать.
Трудно сказать, что будет с Болгарией. Через пару недель после моего визита население страны в припадке странного безумия добровольно проголосовало за коммунистический режим — единственная страна в Восточной Европе, без принуждения согласившаяся сохранить старую форму правления.
Это был 1990 год, когда коммунизм в Европе приказал долго жить, но мне показалось странным, что, несмотря на все слова, написанные о Железном занавесе, никто не сожалел о крахе благородного эксперимента. Я знаю, что коммунизм никогда не работал, и сам ни за что не хотел бы при нем жить, но мне было грустно от мысли, что единственная экономическая система, которая работает — капитализм, — основывается на своекорыстии и жадности.
Коммунизм в Болгарии долго не просуществует. Он не может долго существовать. Никакой народ не потерпит правительство, которое не способно прокормить его или наладить производство хороших игрушек для детей. Я уверен, что когда вернусь в Софию через пять лет, она будет полна кафе и ресторанов, улицы будут запружены «БМВ», а люди будут намного счастливее. Но я рад, что увидел Софию до того, как она изменилась.
Стамбул
Мы с Кацем ехали из Софии в Стамбул на Восточном экспрессе. Я думал, что путешествие будет очень экзотичным — даже воображал, что какой-нибудь слуга в тюрбане будет обходить нас с чашками сладкого кофе и горячими полотенцами, но вагон оказался ужасным во всех отношениях: душный, зловонный, переполненный, обшарпанный, медленный. К 1973 году Восточный экспресс был не более чем названием на ржавом куске металла. А спустя пару лет старый поезд, курсирующий между Белградом и Стамбулом, вообще перестал ходить.
Когда мы покинули Софию, у нас было отдельное купе, но через пару остановок к нам ввалилось большое семейство толстых, шумных людей, являвшихся ходячим свидетельством пагубности имбридинга. Они были нагружены картонными чемоданами и авоськами. Новые пассажиры разместились на нижних полках, загнав меня с Кацем в разные углы, и немедленно начали копаться в сумках с провизией, доставая маленьких рыбешек, ломти черствого хлеба, крутые яйца и куски мокрого, вонючего сыра. Его запах напомнил мне, как однажды, вернувшись с летних каникул, мы обнаружили, что мать по невнимательности заперла кошку в кладовке на три самые жаркие недели года. Они ели, громко чавкая, вытирая жирные пальцы о рубашки, а потом, погрузившись в глубокий сон, во время которого икали и бессвязно что-то бормотали. По странной причуде балканского пищеварения во время сна они еще больше разбухли и окончательно вытеснили нас в углы, буквально размазав нас по стенкам. Это мучение продолжалось двадцать два часа.
К этому моменту мы с Кацем провели вместе почти четыре месяца и до смерти надоели друг другу. У нас бывали дни, в течение которых мы либо бесконечно ссорились, либо совсем не разговаривали. В тот день, насколько я помню, мы не разговаривали, но поздно ночью, когда поезд медленно катился по заросшей кустарником пустоши, именуемой Турцией, Кац вывел меня из легкой полу бредовой дремоты, похлопав по плечу и спросив:
— Что это в твоем ботинке — собачье говно? Я подскочил.
— Что?
— Что это в твоем ботинке — собачье говно?
— Не знаю, анализ еще не вернулся из лаборатории, — ответил я сухо.
— Я серьезно. Это собачье говно?
— Откуда мне знать?
Кац наклонился вперед, чтобы хорошенько рассмотреть и осторожно понюхал.
— Так и есть. Это собачье говно, — объявил он со странным удовлетворением.
— Так молчи об этом, а то всем захочется.
— Иди и почисти ботинок. Меня тошнит. Началась ночная перебранка шепотом.
— Иди и сам почисть.
— Это твои ботинки.
— А мне даже нравится. Кроме того, это перебивает запах мужика рядом со мной.
— Меня тошнит.
— Ну это же не я насрал.
— Я думаю, что ты мудак.
— Ах вот как?
— Да, ты стал мудаком с самой Австрии.
— Ну, а ты мудак с самого рождения.
— Я? — оскорбленный взгляд. — А ты был мудаком еще в утробе, Брайсон. У тебя было три хромосомы: X, Y и Й.
Так оно и шло. Стамбул явно был не для нас. Кац ненавидел и его, и меня. Я в основном ненавидел Каца, но Стамбул мне тоже не особенно понравился. Он был вроде поезда, который привез нас сюда, — жарким, вонючим, перенаселенным и обшарпанным. Улицы были полны мальчишек, которые воровали все, что вы не держали обеими руками, а еда просто ужасной — один зловонный сыр и таинственные куски чего-то липкого. Однажды нас чуть не убили, когда Кац спросил у официанта: «Скажите, ваши коровы срут прямо в тарелки, или вы потом сами раскладываете?»
Одним из главных развлечений Каца на заключительном этапе поездки было говорить различные гадости людям, которые не могли его понять. Он с улыбочкой сообщил полицейскому, что у него (полицейского) самый маленький член в мире, а угрюмому официанту сказал: «Дай нам поскорее счет, Борис. Мы торопимся к твоей жене — она обещала сделать нам обоим минет». Оказалось, что официант тринадцать лет работал в одном ресторанчике в Лондоне и прекрасно все понял. Он выгнал нас вон, сопровождая совершенно справедливыми замечаниями о наглости молодых туристов.
Я пригрозил Кацу убить его, если понимающий по-английски турок не сделает этого раньше. Лишившись последнего удовольствия, Кац провел остаток времени в Стамбуле в мрачном молчании, только рявкая на зазывал с Гранд-Базара, чтобы они от него отвязались.
Но эту грубость я ему прощал, так как он был на нее спровоцирован. Мы во всех смыслах достигли конца пути.
Теперь, проезжая на такси из аэропорта по жарким, душным, кишащим людьми улицам, я думал, произведет ли Стамбул в этот раз более благоприятное впечатление.
Началось все не очень хорошо. Я забронировал номер в «Шератоне» через агентство в Софии, но отель оказался далеко от Золотого Рога и старого города. Комната была чистой и довольно комфортабельной, но телевизор не работал, а когда я хотел умыться, трубы затряслись и загрохотали как в фильме ужасов о полтергейсте, а потом, после серии тяжких вздохов, исторгли темно-коричневый густой бульон. Я дал воде стечь минут десять, но она не сделалась ни более прозрачной, ни менее густой. И за это я платил по 150 долларов в сутки.
Я сел на унитаз, глядя как течет вода и думая о том, какая странная вещь туризм. Ты летишь в чужую страну, оставляя дома комфорт, а затем тратишь огромные деньги и время на бесплодные попытки получить те самые удобства, которые не утратил бы, оставшись дома.
Со вздохом я брызнул коричневой водой в лицо и пошел смотреть Стамбул. Это самый шумный, самый грязный и самый деятельный город из всех, что я видел. Везде стоял невообразимый шум — пронзительно сигналили автомобили, кричали люди, завывали муэдзины, протяжно гудели паромы на Босфоре. Везде наблюдалась бешеная активность — люди толкали тележки, разносили подносы с едой и кофе, взваливали на плечи непомерно большие вещи (я видел одного парня с диваном на спине), через каждые пять метров что-нибудь продавали: лотерейные билеты, ремешки для часов, сигареты, поддельные духи.
Через каждые несколько шагов вам предлагали почистить обувь, продать открытки или путеводители, отвести в лавку своего брата, торгующего коврами, — словом, любым способом пытались заставить вас расстаться с какой-нибудь пустяковой суммой. Вдоль Моста Галата, запруженного пешеходами, нищими и носильщиками грузов, выстроились рыболовы, вылавливая из подернутой нефтяной пленкой воды отравленную рыбу. Двое молодых людей пробирались сквозь толпы, ведя на поводке бурого медведя. Никто не обращал на них никакого внимания.
Единственной по-настоящему невыносимой вещью в Стамбуле является турецкая музыка. Укрыться от нее нет никакой возможности. Она обрушивается на вас из двери каждого ресторана, из каждого ларька, торгующего лимонадом, из каждого проезжающего такси. Представьте, что кого-то кастрируют без анестезии под аккомпанемент безумной игры на ситарах, — и получите слабое представление о том, что такое популярная турецкая музыка.
Я прошел мимо Голубой мечети и Айи Софии, отдирая от своих рукавов торговцев, и направился к национальному археологическому музею, но не нашел, и вскоре оказался у входа в большой, красивый и удивительно тихий парк. В нем находился бесплатный зоопарк, очевидно, очень любимый детьми, а в кафешках турецкая пыточная музыка звучала тихо настолько, что ее можно было вынести.
