Джон Апдайк - Кролик вернулся
— Днем у них тут нет официантки. Я пойду возьму себе дайкири, а тебе что взять?
— Просто содовой, и побольше льда.
— Ничего горячительного?
— Не употребляю. — Ставрос прочищает горло и приглаживает волосы над бачками твердой, как дощечка, рукой, которая тем не менее дрожит. — Медики сказали — ни-ни, — поясняет он.
Вернувшись с напитками, Кролик спрашивает:
— Ты болен?
Ставрос говорит:
— Ничего нового — мотор барахлит. Дженис, наверно, говорила тебе, что у меня с детства шумы в сердце.
Как он себе это представляет — что он поверит, будто они с Дженис судили-рядили о нем, как о своем любимом сыночке? Гарри помнит, как Дженис кричала, что Ставрос не может жениться, ожидая, видимо, что он, Гарри, ее муж, посочувствует. И как ни странно, он посочувствовал.
— Она что-то об этом упоминала.
— Последствия ревматизма. Слава Богу, сейчас с этим научились справляться, а я в детстве подхватывал всякую заразу. — Ставрос пожимает плечами. — Теперь же мне говорят, что я проживу до ста лет, если буду заботиться о здоровье. Ты знаешь этих лекарей, — добавляет он. — Они до сих пор еще во многом не разбираются.
— Я знаю. Они сейчас устраивают моей матери веселую жизнь.
— Боже, ты бы слышал, что говорит Дженис про твою мать.
— Не слишком ее жалует, да?
— Совсем не жалует. Правда, ей нужно найти какое-то оправдание самой себе. Она в полном раздрае из-за сына.
— Она же оставила его мне — он живет со мной.
— Если дело дойдет до суда, сам понимаешь, его у тебя отберут.
— Посмотрим.
Ставрос делает отмашку рукой возле своего стакана с пузырящейся содовой водой (бедная Пегги Фоснахт, надо ей позвонить, думает Кролик), показывая, что хочет сменить тему.
— Вот беда, — говорит он, — не могу я его к себе взять. Нет места. К примеру, сейчас, когда ко мне наведываются родственники, я вынужден отсылать Дженис в кино или к ее родителям. Ты ведь знаешь: у меня нет матери, есть бабушка. Ей девяносто три года — вот и говори после этого, что люди не живут вечно.
Кролик пытается представить себе комнату Ставроса — Дженис говорила, что там полно цветных фотографий, — а вместо этого представляет себе, как Дженис, голая, в цвете, как девушка месяца на обложке «Плейбоя», лежит на ворсистом узком греческом диване горчичного цвета с изогнутыми ручками, приподняв одно бедро, так что ее роскошная густая черная поросль едва-едва скрыта. Живот возле пупка перерезает сгиб журнального разворота, в свисающей руке она держит розу. Это видение впервые настраивает Кролика враждебно к Ставросу. И он спрашивает:
— И какой же ты видишь из этого выход?
— Это я хотел бы спросить у тебя.
— Она не оправдывает твоих ожиданий? — задает вопрос Кролик.
— Боже мой, нет, au contraire[34]. Она трахается со мной до одурения.
Кролик отпивает из своего стакана, проглатывает, пробует подергать за другую ниточку.
— Она скучает по парнишке?
— Нельсон иногда днем приходит к нам на «пятачок», и потом она видится с ним по уик-эндам — вряд ли они чаще виделись раньше. В любом случае не думаю, чтобы материнское чувство было так уж сильно у Дженис. А вот то, что ее малыш, у которого еще молоко на губах не обсохло, живет под одной крышей с этой хиппи, ей, безусловно, не нравится.
— Она вовсе не хиппи, если не считать, что вся молодежь этого возраста — хиппи. И живу с ней я, а не он.
— Ну и как?
— Трахается со мной до одурения, — говорит ему Кролик.
Он начинает понимать, что такое Ставрос. Сначала, внезапно столкнувшись с ним на улице, он обрадовался ему как другу, словно они с ним породнились через тело Дженис. Потом, уже в «Фениксе», увидел в нем больного человека, который старается держаться, несмотря ни на что. А сейчас он распознал в нем тип «жесткого игрока», что никогда ему в людях не нравилось. Из тех, которые во время матча сидят на скамье и кричат всякую пакость, подзуживая ребят, пока тренер не выпустит их на площадку «поддать жару» или попросту нарушить правила. Этакие башковитые живчики-крепыши, которые «делают» игру. О'кей. Итак, Кролик снова состязается. Надо поволынить — пусть Ставрос сам начнет.
Ставрос еле заметно приподнимает свои квадратные плечи, отпивает немного содовой и спрашивает:
— Как ты намерен поступить с этой хиппи?
— У нее есть имя. Джилл.
— А ты много знаешь о Джилл?
— Нет. У нее был отец, который умер, и мать, которую она не любит. Думаю, она вернется в Коннектикут, как только ей здесь перестанет везти.
— А не ты ли это ее, с позволения сказать, «везение»?
— Да, я играю сейчас в ее жизни определенную роль.
— А она — в твоей. Знаешь, то, что ты живешь с этой девчонкой, дает возможность Дженис в два счета получить развод.
— Не очень-то ты меня испугал.
— Правильно ли я понял — ты обещал Дженис, что стоит ей вернуться, и девчонка уйдет?
Кролик начинает смекать, по какой линии Ставрос поведет атаку. И чувствует, что ему снова хочется чихнуть.
— Нет, — говорит он, моля Бога, чтобы не расчихаться, — неправильно.
И чихает. Шестеро, сидящих у бара, оборачиваются, даже вертящийся краник, разливающий «Шлиц», кажется, на секунду замирает. На экране телевизора — холодильники и уик-энды на лыжах в Чили.
— Ты не хочешь, чтобы Дженис сейчас вернулась?
— Не знаю.
— Хочешь получить развод, чтобы наслаждаться жизнью? Или, может, даже жениться на девчонке? На Джилл. Смотри, не надорвись, спортсмен.
— Ты слишком далеко заглядываешь. Я живу день за днем, как могу зализываю свою рану. Не забывай: ведь это меня бросили. Один кучерявый краснобай-пацифист, по совместительству торговец японскими машинками, увел ее у меня — забыл, как его звать, мерзавца.
— Все было не совсем так. Она сама ко мне постучалась.
— И ты ее впустил.
У Ставроса удивленный вид.
— А как же иначе? Она здорово рискнула. Куда было ей пойти? Приняв ее, я всех избавил от хлопот.
— А теперь у тебя возникли хлопоты?
Ставрос перебирает кончиками пальцев, словно в руке у него карты, — если он проиграет на этой взятке, будет ли у него возможность отыграться?
— Чем дольше она со мной, тем сильнее в ней надежды, которым никогда не сбыться. Брак, извини, это не для меня. Не только с ней — ни с кем.
— Не старайся соблюдать вежливость. Значит, теперь, перепробовав ее во всех положениях, ты решил отправить ее назад. Бедная старушка Джен. Вот дуреха!
— Никакая она не дуреха. Она просто… не уверена в себе. Она хочет того, чего хочет любая нормальная бабешка. Быть Еленой Троянской. И были часы, когда я давал ей это почувствовать. Но я не могу вести себя так до бесконечности. Не получается. — Он злится, насупливает квадратный лоб. — Ты-то чего хочешь? Сидишь тут, ухмыляешься, наблюдаешь, как я ерзаю, а дальше что? Если я выставлю ее за дверь, ты подберешь ее?
— Выставь и увидишь. Она всегда может отправиться жить к родителям.
— Мать доводит ее до безумия.
— Для того матери и существуют.
Кролик представляет себе свою мать. Под ее уловками таятся страдания, реальность, невыносимая, как зубная боль, и это делает ее поведение глупым, хуже того — порочным. От чувства вины сладостная спазма сдавливает его мочевой пузырь, как бывало, когда он, опаздывая в школу, бежал мимо канавы с илистой каемочкой по краям, по которой стекала вода с фабрики искусственного льда. Он пытается объяснить:
— Слушай, Ставрос. Кашу заварил не я, а ты. Ты трахаешь чужую жену. Если хочешь выйти из игры — выходи. Ни в какую коалицию ты меня не затащишь — дудки!
— Опять ты за свое, — говорит Ставрос.
— Вот-вот. Ты вторгся на чужую территорию, не я.
— Никуда я не вторгался, я протянул руку помощи.
— Все агрессоры так говорят.
Кролику хочется поспорить насчет Вьетнама, но Ставрос держится менее горячей темы.
— Она дошла до ручки, приятель. Господи, ты что, не спал с ней десять лет?
— Я в таком духе разговаривать не собираюсь.
— Твое дело.
— Ее не хуже обслуживали, чем миллион других жен. Миллиард дырок — сколько это будет жен? Пятьсот миллионов? У нас нормальные отношения. Вовсе не такие уж плохие, на мой взгляд.
— Я одно могу сказать: я ничего не подстраивал, мне все преподнесли на блюдечке. Я ее не уговаривал, она сама меня подталкивала. Я был первым, кто ей подвернулся. Да будь я одноногим разносчиком молока, было бы то же самое.
— Слишком ты скромничаешь.
Ставрос трясет головой.
— Она настоящая тигрица.
— Прекрати, а то у меня встанет.
Ставрос внимательно смотрит на него.
— Странный ты парень.
— Скажи лучше, что тебе в ней теперь не нравится.
Его тон интересующегося постороннего производит нужное впечатление на Ставроса, и он на дюйм опускает плечи. Он водит в воздухе руками перед собой, изображая небольшую клетку.
