Эрик-Эмманюэль Шмитт - Попугаи с площади Ареццо
Франсуа-Максим подошел к Северине и обнял ее, но она тут же высвободилась, желая продолжить рассказ. Его это не задело, и он опустился на колени рядом с ней.
— Итак, ты единственная, кто уцелел в этой катастрофе.
— Казалось бы, да.
— Что ты хочешь сказать?
— Меня гложут сомнения. — Она взглянула ему в глаза. — Я сомневаюсь, что люди представляют собой то, чем они кажутся. Я не уверена, что мои близкие соответствуют своей внешности. Я все время жду каких-то страшных откровений.
Франсуа-Максим непроизвольно встал. Что пыталась она ему сообщить? Знала ли она, что он не тот, за кого себя выдает? Означал ли ее рассказ, что она осведомлена о его шалостях?
— Представь, Франсуа-Максим, что однажды наши дети тоже узнают о том, что мы с тобой не то, чем хотим казаться…
На сей раз Франсуа-Максим уже не сомневался: она знает!
— Что… ты хочешь сказать?
— Ничего.
— Ты хочешь… мне в чем-то признаться?
Она посмотрела на него долгим взглядом, удрученная своей трусостью: ей не хватило духу признаться в своей связи с Ксавьерой. Она сокрушенно прошептала:
— Нет.
— Нет?
— Нет.
Франсуа-Максим воспрянул духом и стиснул ее в объятиях:
— Я люблю тебя, Северина! Даже не представляешь, как сильно я тебя люблю!
Его порыв был искренним, но питала его не только любовь, но и чувство облегчения. В эти несколько мгновений он боялся потерять все, что ему было дорого: жену, семью, успешную карьеру, свои тайные радости. Теперь же его охватило лирическое воодушевление, и он без устали твердил Северине, что любит ее, радостно кружа по краю бездны, в которую едва не рухнул.
Северина залилась слезами.
Он утешал ее, потом бережно, как фарфоровую вазу, отвел в спальню и уложил на кровать.
Невероятно… С ним всякий раз случалась эта странность… Когда жена плакала, он испытывал к ней влечение. Почему? Неужели в нем бродят садистские наклонности? Или он думал, как первобытный самец, что только его ласки способны ее успокоить?
Чувствуя, что потребуется терпение, он прижал ее к себе и шептал ей на ушко тысячу нежностей. Когда она наконец улыбнулась, он развеселился и стал легонько постукивать пальцем ей по носу. Она замурлыкала от удовольствия, прирученная его добродушием, потом прильнула к мужу, положив голову и руку на его широкую грудь.
Она обмякла в его руках, и он уже не сомневался, что достиг цели; поймав ее взгляд, он увидел, что она засыпает.
Он лежал не шевелясь и выжидая, когда она погрузится в глубокий сон, затем осторожно освободился, встал с кровати и проскользнул в гостиную.
Не зажигая света, он встал на деревянную лесенку и достал с верхней книжной полки художественный альбом. Задернул шторы, закрыл двери комнаты, включил торшер и устроился в кресле.
Альбом работ великого нью-йоркского фотографа Роберта Мэпплторпа привычно раскрылся на страницах с изображением истерзанных торсов Геракла, черных эрегированных членов, изощренных садомазохистских сюжетов, где пластическое совершенство соединено с эротическими фантазмами. Франсуа-Максим поблагодарил Создателя, что ему дозволено, не выходя из дому, наслаждаться волнующими образами под видом искусства, и принялся снимать напряжение, мешавшее заснуть.
5
— Вы выходили из дому вчера вечером?
— Простите?
Мадемуазель Бовер подняла голову, чтобы еще раз услышать вопрос, заданный Марселлой; та, вооружившись тряпкой, придирчиво высматривала, на что бы ей наброситься.
— Да я вчера принесла вам белье из глажки. Раз десять звонила. И третьего дня тоже, хотела вернуть ваши журналы.
Марселла обожала журналы, посвященные жизни королей и принцесс, и часами могла разглядывать у себя в комнатушке платья, шлейфы, диадемы и дворцы — глянцевые картинки давали ей доступ к роскошной жизни.
И заключила:
— Больно уж вы часто гуляете по вечерам!
Мадемуазель Бовер залилась румянцем. Попугай громким голосом заверещал:
— Что это значит, господин Крючконос? Что это значит?
Мадемуазель Бовер испепелила его взглядом, что подвигло птичку прохрипеть:
— На помощь! На помощь, Серджо! На помощь!
Марселла удивленно посмотрела на попугая:
— Да он совсем чокнутый, ваш Коперник. — И мысленно добавила: «Мой афганец куда лучше».
Мадемуазель Бовер встала и подошла к Марселле, хрустя пальцами.
— Я должна вам кое в чем признаться.
— В чем это? — заинтересованно откликнулась Марселла.
— Я встретила одного человека.
Марселла вытаращила глаза и медленно покивала.
Пронзительным смешком мадемуазель Бовер изобразила восторг:
— Это всемирно известный музыкант. Пианист. Американец.
— Он черный?
— Нет, белый. Но очень близок к Обаме.
Марселла восхищенно замахала руками:
— И давно вы встречаетесь?
— Год.
— Он живет здесь?
— В Бостоне.
Мадемуазель Бовер целомудренно опустила глаза, будто упоминание Бостона касалось самых волнующих достоинств ее возлюбленного. Марселла удивилась:
— И как это вам удается? Он в Бостоне, вы тут?
— В настоящий момент он в Брюсселе. В другое время мы общаемся по телефону.
— Ну вы даете, мадемуазель!
Марселла недоумевала, как можно крутить роман по телефону. Ну как бы они, живя в разных городах, миловались с ее афганцем, который совсем не говорит по-французски, а она ни слова не знает на его пушту?
— А на каком языке вы говорите?
— На английском…
— Обалдеть!
— …но он и по-французски говорит хорошо, ведь он два года проучился на курсах в Париже. И французский стал для него языком любви.
Она снова покраснела, будто призналась в очень интимной подробности.
Марселла кивнула и заключила:
— Схожу за пылесосом.
Мадемуазель тоже кивнула, подумав, что Марселле самое время заняться уборкой.
Пока Марселла рылась в стенном шкафу, мадемуазель Бовер подошла к письменному столу и записала на клочке бумаги: «Пианист. Американец. Учился в Париже. Знакомы с ним год».
Марселла снова появилась:
— Очень близок к Обаме, говорите?
— Да, Марселла, очень близок.
— И не черный?
— Нет, Марселла.
Марселла воткнула штепсель в розетку.
— Знаете, черных у меня не было никогда. Но мне очень бы хотелось попробовать. Из любопытства.
— Какого любопытства?
Марселла посмотрела на мадемуазель Бовер, замялась с ответом, понимая, что он ее наверняка шокирует, пожала плечами и нажала кнопку. Пылесос взревел.
