Вильям Козлов - Приходи в воскресенье
Короткий зимний день кончался. В голубое небо над обрывом будто кто-то добавил темно-синей краски, и оно густо потемнело. Солнце уже давно спряталось.
Я поднялся, отряхнул снег и пошел за лыжей. Защелкнув замки креплений, выпрямился и замер, глядя на поросший кустарником обрывистый берег Ловати. Много-много лет назад я вот так же точно стоял и смотрел на обрыв, а там, на самой кромке, рельефно вырисовывалась в вечернем небе стройная девичья фигурка в красном свитере… Это была Алла. Девушка, с которой я впервые в жизни поцеловался. Вот тут, в снегу. Алла… самая первая девушка в моей жизни. Где она теперь? Эта красотка с равнодушными глазами на миг обожгла и прошла мимо, даже не оглянувшись. Надо обязательно спросить у Бутафорова — он-то ведь почти не уезжал отсюда, — как сложилась ее жизнь и где она теперь.
Я катался с обрыва, пока не взошла луна и длинные тени от кустов не перечеркнули глубокую лыжню. Хотя я и разогрелся, всякий раз упорно карабкаясь в гору на лыжах, почувствовал, что мороз покусывает кончики ушей. С минуту я постоял на краю обрыва, борясь с искушением еще разок спуститься вниз, потом решил, что на сегодня хватит. Наверное, завтра и так все кости с непривычки будет ломить.
Медленно скользя по накатанной лыжне к железнодорожному мосту через Ловать, я услышал за спиной приближающийся скрип лыж и негромкие девичьи голоса. Спешить было некуда, и я сошел с лыжни, уступая им дорогу. Две девушки в пушистых свитерах и нейлоновых брюках в обтяжку прошли мимо. Одна из них, что пониже ростом и поплотнее, оглянулась и что-то тихонько сказала подруге. Та рассмеялась и, воткнув палки в снег, остановилась. Уже было темно, мерцали неяркие звезды, так что лиц я их не разглядел, но голос одной из них сразу узнал.
Высокая стройная девушка, которая первой остановилась, насмешливо сказала:
— А я думала, вы только на машине умеете ездить… А вы еще и спортсмен?
Юлька! И что за чертовщина, всякий раз неожиданно встречаясь с ней, я не могу сразу найти нужных слов. А девушки, опершись на палки, смотрели на меня. И за головами их темнело небо и мерцали звезды. И лыжи сами по себе издавали мелодичные скрипичные звуки. Я тоже смотрел на них и молчал, хотя отлично понимал, что вот сейчас они рассмеются — самый распространенный ответ на нашу мужскую ненаходчивость — и пойдут дальше своей дорогой, а мне мучительно хотелось задержать Юльку, посмотреть на ее лицо, услышать ее голос, смех…
И когда они, как я и ожидал, весело рассмеялись и Юлька, пробуксовав лыжами на одном месте, уже выдернула из снега жалобно пискнувшие при этом палки, я торопливо произнес первые пришедшие в голову слова:
— Не хотите горячего чаю?
Юлька и Маша Кривина — я узнал ее подругу — переглянулись, потом озадаченно уставились на меня.
— Если я не ослышалась, вы нас приглашаете в гости? — уточнила Юлька.
— На чай? — сдерживая смех, прибавила Маша.
Я видел, что они колеблются, не зная, принять это неожиданное приглашение или отказаться.
— А что скажет ваша жена? — поинтересовалась Маша.
— В этом отношении все в порядке, — усмехнулась Юлька. — Наш директор холостой.
— Надо же, — хихикнула подруга.
— У меня есть самовар, — с подъемом сказал я. Небольшой медный самовар действительно был у меня — давно-давно я нашел его на чердаке бабушкиного дома и с тех пор повсюду таскаю с собой — но дело в том, что из этого самовара я ни разу не пил чай. Чистить его чистил, так что он блестел, но вот разжигать не приходилось.
— Я никогда не пила из самовара, — сказала Юлька.
— Я тоже, — поддакнула Маша.
— Замечательный самовар, — сказал я. — С медалями.
Раскрасневшиеся с мороза девушки сидят на тахте и пьют чай. Только не из самовара, а из обыкновенного алюминиевого чайника. На низком полированном журнальном столике прямо на бумаге — нарезанная любительская колбаса, масло, сыр, конфеты «Белочка» и печенье. Все это я купил по дороге домой, и вот угощаю проголодавшихся девушек. За день на свежем воздухе здорово проголодался и я сам. И поэтому, когда закуски на столе поубавилось, я достал из холодильника банку сардин, сухую колбасу.
Девушки прихлебывают из высоких белых чашек крепкий чай и слушают музыку. Я тоже пью чай и с удовольствием смотрю на них. В освещенной торшером комнате стало уютно. Запахло морозом, еле уловимым запахом духов. Давно я не чувствовал себя здесь вот так хорошо и спокойно. Даже когда приезжала Нина. Медленно крутятся бобины на магнитофоне, проникновенный голос Эдит Пиаф. С хорошими записями мне повезло: в Ленинграде, в нашем тресте, работал один инженер, помешанный на современной зарубежной музыке. Дома у него была целая фонотека, которую и за год не прослушаешь. Мне он записал с десяток бобин. Те песни и мелодии, которые мне понравились. И он очень удивился, когда я попросил несколько пленок стереть и записать что-нибудь другое. «Это же Джеймс Ласт! — восклицал он. — А это группа «Роллинг стоунз»! Неужели тебе не нравится?!»
Мне вполне было достаточно битлсов, а все остальное из записанного приятелем казалось мне перепевами этих длинноволосых молодцов. Приятель, наверное, понял, что мне надо, и записал песни Френка Синатры, Рея Конифа и популярные мелодии из зарубежных кинофильмов.
Юлька и Маша понимали толк в музыке. Они то и дело обменивались восхищенными взглядами, узнавая мелодии. Я был рад, что им нравится музыка. А записи были сделаны на совесть. Когда же из колонок полилась грустная и сильная мелодия из кинофильма «Любовная история», девчонки как по команде поставили на стол чашки и сосредоточенно стали слушать. И потом несколько раз заставляли меня перематывать бобину и снова слушали эту мелодию…
— У вас великолепные записи, — сказала Юлька, стряхивая с себя оцепенение, в котором пребывала, слушая «Лав стори».
Я поставил другую бобину: старинные русские мелодии, но больше ни одна песня не взволновала так моих девчонок, как «Лав стори». Я не стал далеко убирать бобину, так как знал, что они на прощание обязательно попросят поставить ее.
— Вот, значит, как вы живете, — разглядывая комнату, сказала Юлька.
— Так я живу.
— И не скучно вам? — спросила Маша.
— Было бы не скучно, не позвал бы нас, — заметила Юлька.
— Позвал бы, — сказал я.
Юлька внимательно посмотрела на меня, хотела что-то сказать, но промолчала.
А я наконец разглядел, какого цвета у нее глаза: светло-серые с зеленым ободком. У Рыси были ярко-зеленые, потому я ее и прозвал Рысью. Правда, когда Юлька нервничала или возбуждалась, зеленый ободок расширялся, и в больших, оттененных длинными ресницами глазах начинала плескаться зелень. В такие моменты ее глаза можно было назвать зелеными, но когда Юлька успокаивалась, глаза светлели, зеленый ободок сужался. Взгляд у Юльки был пристальный, жесткий, и она никогда первая не отводила глаз. Темно-русые с бронзовым отливом волосы челкой спускались на выпуклый лоб, сзади густой волной скатывались на плечи. Хотелось взять в руку прядь и почувствовать ее тяжесть. Когда она со мной разговаривает, да и, наверное, не только со мной, припухлые яркие губы трогает легкая ироническая улыбка. Движения порывистые, резкие. При всей Юлькиной статности и красоте ей не хватало женственности. Впрочем, этим отличалась и Рысь. Когда я впервые познакомился с Рысью, я вообще принял ее за мальчишку.
