Александр Терехов - Немцы
— Да. Не все выловила из рассольника огурцы, — она прикрыла ладонью задрожавшие губы. — Но ничего… Отдохну полгодика. А после майских монстра снимут. И вернусь. — После этих, не Эбергарду первому сказанных слов (за тем и пришла, нарядилась и стояла у гардероба) она зарыдала с похоронной последней силой, так, что за буфетными столиками стихли, оглянулись милиционеры на проходной и посетители, ожидавшие лифты; Эбергард обнял ее. — Человек, которому я желаю зла, всегда умирает. Таких уже было два. Думала в управе какой пересидеть, к твоему Хассо… а он — ка-ак шарахнулся от меня, а я — столько для него… И для всех. И теперь — ни один! Никто! Даже не подходит! — Эбергард гладил ее спину, похлопывал, заново гладил и почувствовал, как вдруг выпрямилась она и проглотила рыданья. — Ох, тебя увидели. Ты-то зачем подошел?
— Кто там?
— Помощник его прошел, морда…
— Ну и что?
— Ты не знаешь. За всеми смотрят, про всех собирают и сразу — ему — докладывать бегут. У него же мания. Все подставить его хотят. Все готовят провокации. Все виноваты, он — никогда не будет виноват, — еще постояли, так обыкновенно люди расстаются навечно. — Ты-то хоть будешь мне звонить?
Он нехотя, неуправляемо, как задувает ветер или начинается снег — сам по себе — вспоминал, как расписывался с Сигилд, стоял в загсе, что рядом с кинотеатром «Форум», слушал самые обыкновенные слова пожелания счастья и предостережения, напоминания о каких-то важных вещах, мама смотрела из щербатой шеренги приглашенных, сердце колотилось, на голове жениха располагалась нелепая прическа… как еще раньше ездили за кольцами в магазин — купили и зачем-то сразу же беззаконно надели и не знали, куда деть потяжелевшие руки, выросшие, тревожные, другие — с каким-то всем очевидным, беременным значением сжимавшие автобусный поручень; все встречные смотрели на кольца, оборачивались, замечали так, что тяжело было идти, руку опустишь — в ней нарывающе ломится кровь, приехали домой и кольца с благоговением сняли и уложили в коробочки… а вот если завтра Сигилд собьет машина — пожалеет он? И свою юность? Заскучает по тому, что никто, кроме нее, знать не может? Показалось — да. Да. Эрна не звонила, проходили выходные, зима, его день рождения и ее — и он не звонил; двенадцать лет его девочке, первый раз не поздравил, где сейчас она? — всё, выходит, всерьез — Эбергарда забывают, и он забудет, отвыкнет, еще посмотрим, кому не сейчас, потом будет больней, он не станет побираться, когда-то «потом» его может и не быть.
— Есть вопрос. — Звонил Хассо, первый раз за две пятилетки без «поехали к бабам, нам уже простыни греют»; в ресторане «Крузо» официантки ходили в обрывках леопардовых шкур, на крыше бунгало торчало чучело обезьяны. Жираф качал своим подъемным краном… Бабочки тропиков…
— Где Фриц? Где Хериберт… — Хассо попросил графинчик водки и показал на пустые стулья: — Конец семье!
Эбергард устало, словно нагрузился мешками с цементом, наблюдал, как в ресторан входят дамы, гордящиеся своими шубами, — отдают в гардероб, как на выставку, отпускают нехотя и тревожно, как дочерей-невест в гости на дачу к какому-то новому мальчику, взявшемуся ну буквально ниоткуда.
— Префект приезжал ко мне, на район. Балин, — сокрушался Хассо. — Слышал же, прорыв трубы диаметром девяносто. Под Севастопольским мостом уже озеро… Телевидение. Девять вечера. А нашему мэр позвонил и вставил: городские службы на месте, а где префект? Я подтопал — наглаженный, без головного убора, доложить. Население смотрит, районные советники… Только представился, монстр уже заорал: что делает здесь глава управы?!! Надевай сапоги и иди по району! Смотри! Нет ли еще аварий на коммуникациях! Телевидение всё снимает. Я ботиночки свои на меху скинул, — Хассо еще раз осмотрел блюдо с устрицами. — Точно не будешь? Сапоги у коммунальщиков взял и — похерачил.
— Куда?
— Куда я мог пойти? — обиделся вдруг Хассо. — Что за дебильные вопросы?! Прямо через поле, по колено, в сторону гаражей, туда, на огни, через ямы, к новым домам на Радужной… Шел и по сторонам смотрел — нет ли где повреждения коммуникаций!
— Радужная разве твоя? Я думал, Верхнее Песчаное.
— А какая ему на хрен разница? Он же не понимает, что мой район по ту сторону моста. А мне идти больше некуда было, чтобы он видел… Думал, ноги отморожу и сдохну. Боре Константинову и Загмуту велели «подумать о будущем». Пишут заявление. В райкомземе Жмуркова сняли.
Эбергард понял: про опеку, Викторию Васильевну Бородкину сегодня не поговоришь.
— У тебя как? — так полагалось: сперва друг рассказывает задушевное о себе, затем слушает друга, как у него. — Как дочь? Хреново, брат, — Хассо умело уплотнял, не оставлял пауз для ответов, опыт — столько встреч с населением! — Задолбал ездить куратор из окружного ФСБ…
— Толстенький такой…
— Да. Тот, что на дне рождения тамадой… Приезжает. Без звонка. Садится. Голову вот так опускает: ох, и грязи на тебя… Столько грязи… Я говорю: что такое? Он: столько грязи… Налей, что ли, стакан. Он — только виски. Не уходит: столько грязи. Еще плесни. Опять приезжает: сколько же на тебя грязи собрали… Налей, что ли… Я говорю: хоть о чем? По конкурсной комиссии? Подготовка к зиме или, — Хассо пооглядывался, — по квартирам? Он свое: столько грязи… Давай, что ли, пообедаем. Рестораны выбирает самые дорогие. И — кушает хорошо. И сто штук евро взаймы попросил. Какая может быть грязь?!
— Может, жкх?
— С жкх я всё, — Хассо подкатил глаза, к небу, — до копейки, — и неубедительно закончил: — Если там что и прилипает… Так… мелочовка, — и стряхнул с пальцев какую-то незначительную бриллиантовую пыль и, как от запаха гари с кухни, напрягшись, вонзил руку под пиджак, к сердцу — телефон. Следом, точно сговорившись, зажужжал и заелозил меж салфеткой и рюмкой мобильник Эбергарда, мигая: «Сигилд»! «Сигилд»! — он быстро поднялся и унес свой разговор от начавшегося разговора Хассо.
— Ты должен давать больше денег! — раздавил большим пальцем ненавистный голос, неуязвимо, без «вот тварь!», без «ты же вышла замуж, почему я должен?!», он — другой.
Хассо также уже переговорил и, словно внезапно проголодался или узнал о предстоящем путешествии, для которого потребуется запас белков и углеводов, сосредоточенно разделывал рульку, отпуская вилку лишь ненадолго, чтоб подцепить клок квашеной капусты.
— Кравцова уволили, — вот что он заедает, страх; Хассо показал: ты тоже рубай, шамай, когда еще придется. — Привезли заявление, чтоб подписал, в реанимацию, где его жена помирает.
— Монстр обещал его год не трогать.
— У них времени мало, Путин мэра вот-вот… Надо успеть! Кравцов меня в девять пятнадцать с Игорем Стариковым из Ново-Ездоцкого вызвал, как самых близких: остаток на счетах, давайте подумаем, как… Я говорю: сбросьте нам на порубку деревьев, а мы тридцать процентов откатим, а в десять ноль-ноль морда позвонил в бюро пропусков: все заявки Кравцова аннулировать. Кравцов рванул в больницу к жене и сам думал залечь, ему туда бумагу и ручку подвезли, подписывай, или завтра заходит проверка контрольно-счетного управления.
