Юз Алешковский - Рука
– Да! Я голосну против! Ни за что не одобрю внешнюю политику. Нехера нам делать в Африке и в Азии. Дома дел хватает. Нечего самим становиться империалистами. Мы – нижнетагильцы – против! Тут нам все ясно в отличие от Громыко! Против! Да и зачем освобождать от капитала американца, шведа, австралийца, канадца, финна и других рабочих разных наций, включая японца, если они загребают в пять – десять раз больше меня? Чтобы снизить уровень жизни? Где тут логика-то? Не понимаю. Я против, потому что я болею, болею за брата по классу, за пролетария, и зла ему не желаю, но каждую получку завидую. Тут Ничего мы с собой поделать не можем. Давайте закусим, Никита Сергеевич. Хороша у вас водочка! Родник! – выпили оба государственных деятеля, закусили, и Боронков живо продолжал. – Отобрать у Морганов-Дюпонов концерны и недра не мешало бы, конечно, но тут есть опасность: вдруг Рок феллеру не по душе это дело придется? Вдруг он встревожится, скажет «ну, уж хуюшки!», взбрыкнет копытом, а это уже война, может, и не мировая поначалу, но во всяком случае третья отечественная. Я против войны и никаких не признаю наших кровных интересов в чужих колониях, странах и концернах! Будьте здоровы, Никита Сергеевич!
– Отлично! Отлично! – сказал Никита.
– Стараемся, как можем, хули говорить! – заскромничал федор Кузьмич.
– Так… Выходит, ты голосуешь протие бюджета и стратегических целей нашей внешней политики. Так. А с огромными инвестициями в ядерно-ракетный комплекс согласен?
– Против! Против и еще раз против!
– Почему?
– Даже не знаю. Если все – «за», значит я – «против». Главное, чего спешить с этим космосом? Куда он денется? Темпы его освоения мне не нравятся, ибо прорех на земле много. Врачи участковые, пидарасы, иногда аппендицит от гриппа отличить не могут, учат их мало и времени для лечения дают в обрез. У меня Миронов из бригады дуба врезал. Думали ангина у него с поносом, а зевнули перитонит. Улучшать надо подготовку врачей. Мы же не хрюшки со свинофермы. А вы говорите «Космос»!
– А как насчет кукурузы? – осторожно поинтересовался Никита.
– Я против. Мой зятек говорит, что проклинают ее кое-где крестьяне. Анекдот во многом эта ваша царица-кукуруза.
– Следовательно, раз тебе кукуруза не нравится, то ты, Федор, против постановлений партии о дальнейшем развитии кино, театра, художников, музыки и литературы?
– Конечно! А как же? И кино, и романы только ухудшаются от этих постановлений. Страху они прибавляют деятелям искусств. А уж какое от страха искусство, мы и по телевидению видим, и в журнале «Огонек» читаем, и в тухлых книжках, и в фильмах задристанных, и в прочих шедеврах, как говорится, соцреализма. Я против! Мне остоебенило видеть на заводе и на улицах одно, а читать другое. Что я, сумасшедший, что ли? Это только у безумцев и трусливых писак отличаются представления о советской жизни, так сказать, от самой реальности и наоборот. Мы не идиоты, мы видим все это, понимаем, а если читаем, смотрим и слышим всякое говно, то ведь ничего другого делать не остается. Разве что пить? А мы и пьем другой раз. Ей-Богу, веселее это дело, чем в киношке скрежетать зубами от смертной тощищи… Я против. Талант, полагаю, не чугун: его по одинаковым формам не надо разливать, пущай себе течет как знает по земле, пока не затвердеет. Я вот в цеху любуюсь на сливки металла застывшие, на лужицы разнообразные, а чушек отлитых видеть не могу. Девяносто процентов ваших писак, художников и режиссеров – чушки! Дошло?
– Дошло, Федя, дошло, и еще как дошло! Чуть не до желудка достало. – Тут Никита выключил усилители, чтобы не мешал ему общий хор, вопрошавший ну а что же дальше?», в который вплелись дисканты польских, чешских, румынских, венгерских и других младших братьев, побеждающих нашими танками биологическую несовместимость своих народов с тем, что принято называть социализмом. – Дошло, федя. Ты и насчет Пастернака не согласен?
– Да! И тут я против. Вы бы дали нам сначала прочитать эту «живагу», а потом уж обливали его помоями. Мы бы хоть знали, за дело или снова по вашей же глупости.
– А целина?
– Целина дело неплохое, но вы бы посчитали, во сколько пуд хлеба обходится на целине, если технику туда и обратно вы возите с другого конца Союза, если половина зерна гниет, горит и теряется из-за распиздяйства, плохих хранилищ и неродственного отношения городских молодых людей, в приказном порядке ставших хлеборобами, к земле, к колоску, к зернышку. Трубить надо меньше. Будто до нас человечество целины не осваивало. Весь земной шар распахали, а звону об успехах не слыхать, хотя фермер в одиночку за двадцать наших остолопов работу производит! Тут я воздерживаюсь.
– А Сталин тебе как?.. Выпей, выпей еще, не пужайся.
– Насчет Сталина я тоже воздерживаюсь. Но и против идти не могу. Вы же только начали очищать Кремль от культа. Работы меньше половины сделали, и вообще она, говорят, свертывается. А о полработе чего говорить? Это вроде как всунуть, тут же вытащить и впустую ждать девять месяцев. Кончить надо, одним словом, работу.
– Куба? – коротко, начиная багроветь, спросил Никита.
– Против! Дорого больно платить Фиделю восемь миллионов в день, если не больше, и опасно. Америка ведь не олень сохатый, она чует, что к ней подбираются. А сам Фидель нам, нижнетагильцам, не по душе. Орет с трибуны, как наш секретарь парткома, и фиглярничает по-профурсетски. Я за Кубу, но против заморских авантюр. Восемь миллионов новыми! Просто охуеть можно! Для этого, что ли, цены на мясо, масло повышали. Я против. Кроме того, вся страна охвачена из-за оптимизма очковтирательством.
– А денежная реформа?
– Объебаловка чистая! Сами знаете. А не знаете, загляните на рыночек. До реформы пучок петрушки сколько стоил? Десять копеек. Чем десять копеек стали? Одной копейкой. Сколько нынче стоит петрушка? Двадцать копеек! Во сколько раз цены выросли? Позвоните министру финансов. Он ответит. У него башка большая. Я против!
Тут входит секретарь Никиты. Так, мол, и так, говорит, Никита Сергеевич, Юрий Левитан готов! Трижды гоголем-моголем глотку ему прочистили. Рвется в эфир. Еле держим. Депутаты уже в фойе. В киосках дефицит покупают, в буфетах лимонад пьют, а представители рабкласса – пивком балуются, дефицитную воблочку посасывают. Ждем исторического голосования.
– Выйди прочь, – говорит ему Никита. – Левитану приказать забыть текст информационного сообщения. Велеть прочитать по всем радиостанциям стишок этой обезьяны Рождественко: «Партия – сила класса! Партия – мозг класса! Партия – слава класса! Партия не баба, она мне никогда не изменит, друг к другу прижатая туго!» Но чтобы громче читал! Чтобы весь мир его слышал, и все либеральные компартии чтоб трепетали от нашей титанической несгибаемости… Тебя же, Федор, я спрашиваю: как же ты мог говорить «против»? Как? Не укладывается это в голове моей, повидавшей и не такие виды! Ужас! У-жас!
