Харуки Мураками - Охота на овец
– Бесполезно, – наконец произнес он дрогнувшим голосом. – Ни черта у меня не получится...
Я вставил в рот сигарету и захлопал рукой по карманам в поисках зажигалки.
Расторопная официантка поднесла к моей сигарете зажженную спичку.
– Все у тебя получится. Кому знать, как не мне – столько лет в одной упряжке...
– Вдвоем были, оттого и получалось! – выпалил он. – Даже не помню, чтобы у меня вышло что-то путнее без тебя...
– Эй, погоди. Я что – говорю, чтобы ты расширял производство? Нет! Я говорю, чтобы ты сокращал производство. Речь идет о письменных переводах – работе, которую ты голыми руками выполнял еще до того, как шарахнула вся эта индустриальная революция. Всего-то нужно – тебя самого, секретаршу в приемной, пять-шесть переводчиков средней руки на контрактах да пару профессионалов «по вызову». Что тут сложного?
– Ты не понимаешь...
Автомат, проглотив мои десять иен, издал предупреждающий писк. Я зарядил в щель одну за другой еще три монеты.
– Все-таки я – не ты, – продолжал он. – Это ты всегда мог в одиночку. А я не могу. Если не с кем будет словом перекинуться, дела обсудить – у меня же все просто из рук повалится!
Я прикрыл трубку рукой и вздохнул. Опять двадцать пять! Как про двух козликов:
«Черный белого боднул, белый черного лягнул»...
– Алло! – позвал меня мой напарник.
– Я слушаю, – сказал я.
В трубке было слышно, как ссорились его дети – никак не могли договориться, что по какому каналу смотреть.
– О детях подумай, – сказал я тогда. Удар ниже пояса, что говорить, но никаких других доводов у меня уже не оставалось. – И прекрати ныть! Если сам начнешь сопли распускать, тогда уж точно пиши пропало. Любишь жаловаться на жизнь – не фиг детей заводить. А завел – так завязывай пить и работай как следует! Он очень долго молчал. Подошла официантка, поставила рядом пепельницу. Я жестом заказал себе пиво.
– В общем, ты прав, конечно..., – промолвил он наконец. – Ладно, попробую. Хотя не уверен, что из этого что-то получится...
– Все получится! Шесть лет назад ни денег не было, ни связей – а вон сколько всего получилось! – сказал я, отхлебнув пива.
– Ты даже не представляешь, как мне было спокойно вместе с тобой, – произнес мой напарник.
– Я еще позвоню, – сказал я.
– Ага...
– Спасибо за все эти годы. Все было здорово, – сказал я.
– Закончишь дела, будешь опять в Токио – может, еще поработаем вместе? Как думаешь?..
– Неплохая идея, – ответил я.
И повесил трубку.
Мы оба прекрасно знали, что на эту работу я уже не вернусь. После шести лет работы в паре что-что, а уж такие вещи друг о друге понимают без слов. Я взял в руки початую бутылку и стакан, прошел к столику, сел и стал пить пиво дальше.
Распрощавшись с работой, я почувствовал странное облегчение. Жизнь понемногу становилась проще и проще. Я потерял свой город, потерял юность, потерял друга, потерял жену, а через три месяца потеряю слово «двадцать» в собственном возрасте. Я попытался представить, что со мной будет к шестидесяти. Бесполезно: что можно представить? Тут не знаешь даже, что через месяц произойдет... Я вернулся домой, почистил зубы, переоделся в пижаму, залез в постель и стал читать дальше «Записки о Шерлоке Холмсе». Уже в одиннадцать погасил свет, заснул и до утра не просыпался ни разу.
8
РОЖДЕНИЕ СЕЛЕДКИ
Ровно в десять утра эта чертова субмарина на колесах остановилась прямо у моего подъезда. Правда, с третьего этажа она выглядела уже не субмариной, а гигантским металлическим пирожным. Триста детей, навалившись все вместе, уплели бы такое пирожное не раньше, чем за две недели. Мы с подругой присели на подоконник и долго разглядывали эту махину сверху, не говоря ни слова. Небо над нами было пронзительно-чистым – настолько чистым, что делалось не по себе. Небо из экспрессионистских фильмов довоенного кинематографа. Далеко-далеко в этом небе завис неестественно крошечный вертолет. Без единого облачка, Небо смотрело на нас в упор, точно исполинский глаз с ампутированными веками. Я запер окно, отключил холодильник и проверил газовый вентиль. Вещи в стирку собраны, постель застелена, пепельницы вымыты, бутыльки-пузырьки в ванной выстроены строгими рядами. За квартиру уплачено на два месяца вперед, подписка на газеты отменена. Уже стоя в дверях, я лишний раз окинул взглядом квартиру – обезлюдевшую, залитую неестественной кладбищенской тишиной. Я смотрел на нее – и думал про четыре года, что мы провели здесь с женой, и про детей, которые могли бы у нас получиться. Распахнулась кабина лифта, подруга окликнула меня. И тогда я закрыл железную дверь и запер ее на ключ.
Водитель, дожидась нас, самозабвенно тер влажной тряпкой лобовое стекло автомобиля. Как и прежде, на всем корпусе железного монстра не было ни пылинки, ни пятнышка, и лишь сумасшедшее солнце расплескивало по черной зеркальной поверхности ослепительные протуберанцы. Казалось, дотронься – и от руки только угли останутся.
– Доброе утро! – сказал водитель. Тот же самый водитель-католик, что вез меня в прошлый раз.
– Доброе утро! – сказал я.
– Доброе утро! – сказала подруга.
Она держала кошку, я – пакеты с консервами и песком.
– Чудесная погода, на правда ли? – произнес водитель, глянув вверх. – Небо прямо просвечивает! Я кивнул.
– Через такое небо, наверное, послания Бога проходят легче всего? – поинтересовался я.
– О нет, вовсе нет! – отвечал мне водитель с улыбкой. – Послания Бога и так уже есть во всем, что нас окружает. В цветах, в камнях, в облаках...
– А в автомобилях? – спросила моя подруга.
– И в автомобилях, – подтвердил водитель.
– Но ведь автомобили делают на заводах! – не удержался я.
– Во всем, что делают люди, обязательно скрывается воля Бога.
– Как клещ в ухе? – спросила подруга.
– Как воздух, – уточнил водитель.
– Что же – выходит, в автомобилях, сделанных в Саудовской Аравии, должен сидеть Аллах?
– В Саудовской Аравии не делают автомобилей.
– Что, в самом деле?
– В самом деле.
– Тогда какой бог скрывается в автомобилях, которые делают в Америке для экспорта в Саудовскую Аравию? – спросила подруга. Вопрос был не из легких.
– Да, надо же вам все про кошку объяснить!.. – пришел я на помощь водителю.
– Милая киска! – отозвался тот с заметным облегчением.
Киска могла показаться какой угодно, но только не милой. А точнее – всем своим видом она доказывала обратное. Шерсть на боках вытерлась, точно ворс истоптанного ковра, хвост выгнулся кочергой под углом в 60 градусов, зубы пожелтели, левый глаз гноился от раны трехлетней давности, зрение становилось все хуже. В последнее время я просто не знал, в состоянии ли бедняга отличить старый кед от картофелины. С лап ее горошинами свисали мозоли, уши разъело клещом, и уже просто от старости это сокровище портило воздух по всей квартире раз двадцать на дню. Когда жена только притащила ее домой, подобрав под скамейкой в парке, это был совершенно обычный котенок; но годы шли, и по склону семидесятых бедное животное уже катилось, как шар в кегельбане, к собственному концу. Даже клички у нее не было. Являлось ли отсутствие клички для кошки трагедией, или же ей так было лучше – этого я не знал.
