Масахико Симада - Хозяин кометы
– Понимаю. Сама не знаю почему. Конечно, я слышу его не в первый раз, так что уже привыкла.
– А теперь он что говорит?
Тебе стало интересно, и ты просила Андзю переводить тебе всякий раз, когда менялась мелодия.
«Седьмого июля на будущий год давай увидимся снова».
«К чему мне лгать, ты до сих пор мне дорога».
«Придется умереть, если я полюбил ее».
Ничего другого гитарист не играл. Наверное, полюбил когда-то, но не в силах забыть свою любимую и приходит к реке в поисках ее образа. Он решил, что здесь он сможет увидеться с давней своей возлюбленной; здесь, в одиночестве, он превращается в поэта, а его невнятное бормотание – в мелодии. Тебе было и жаль его, и становилось смешно.
– Фумио, а какое лицо у этого гитариста?
Пришла твоя очередь поделиться с тетей Андзю своим зрением. Но как-то не получалось с ходу описать его внешность, и ты сказала банальность:
– Странное у него лицо.
– А что в нем странного? – с грустной улыбкой спросила тетя Андзю, а ты мучительно подбирала ответ:
– Лицо – как у заблудившегося орангутанга.
– Ну, можно и так.
Что именно можно, было непонятно, но тетя Андзю уже стала торопить тебя к парому, перевозившему на другой берег. Когда-то давно паром отменили, но семь лет назад по просьбам местных жителей движение было восстановлено, а пенсионеры, домохозяйки и безработные добровольно взяли на себя контроль за переправой. К старому деревянному парому, который впервые спустили на воду лет сорок назад, был прикреплен блок с тросом, тянувшимся от берега к берегу, и импровизированный паромщик управлял этой посудиной, подтягивая трос руками.
Ты взяла на себя роль паромщика и перевезла тетю Андзю на тот берег, где когда-то Каору жил вместе с Куродо. Наверное, не осталось ничего, что напоминало бы о жизни здесь сорок лет назад. Хотя ты и верила словам тети Андзю, но в душе все-таки надеялась: а вдруг сохранилось что-то от пейзажа, который видел твой отец Каору в детстве. Тетя Андзю приходила к реке, чтобы послушать чудака гитариста, но в поселке, где жил Каору, она последний раз была лет десять назад. Несколько минут ходу от парома – и ты рядом с тем, что осталось от чайной комнаты, куда захаживал Сигэру; но с тех пор, как Андзю перестала видеть свет, она похоронила во тьме и это дорогое ее сердцу место.
Тетя Андзю стала твоими надежными ушами, а ты – ее ненадежными глазами.
– Десять лет назад здесь пахло по-другому. Везде стоял тяжелый запах свиного сала и кунжутного масла, на каждом углу готовили китайскую еду, а теперь пахнет бульоном и сушеной рыбой. Неужели вернулись давние времена?
– Какое-то затхлое местечко.
– Может, это тебе и кажется, но в моем детстве так пахло в любом провинциальном городишке. Все жили в таких районах.
Бенджамин Пинкертон Младший пересек Тихий океан, Куродо Нода пересек Японское море, а Каору – эту реку. Аты снова пересекла и Тихий океан, и эту реку. Однако ты пока не испытывала никаких особенных чувств по этому поводу, просто смотрела на скучные торговые ряды и такое же, как везде, голубое небо.
– Ты еще и столицу не очень хорошо знаешь, правда? Ту столицу, по которой Куродо ездил на велосипеде с гитарой за спиной.
– Дедушка Куродо ездил на велосипеде по столице с гитарой за спиной?
Образ Куродо моментально соединился у тебя с образом чудака гитариста с берега реки, и тебе это совсем не понравилось, но тетя Андзю сказала:
– Это была его работа.
– Дурацкая какая-то работа.
– Почему? Он занимался доставкой музыки.
Тетя Андзю ни разу не видела Куродо. Она знала его только по рассказам своего отца Сигэру и по той музыке, которая осталась от него. Для нее Куродо тоже был призрачным композитором, не более того. Наверняка, если бы Андзю в детстве случайно встретила Куродо на берегу реки, он произвел бы на нее точно такое же впечатление, как на тебя этот чудной гитарист, за которым ты наблюдала издалека. Ведь Куродо был тем невезучим талантливым композитором, написавшим «Колыбельную», – причудливую мелодию, похожую на бормотание объевшегося Винни-Пуха, не способного даже шевельнуться. От сутулой спины чудного гитариста тоже исходила уверенность в его никем не признанном таланте.
9.2
Внук Чио-Чио-сан, сын Баттерфляя Джуниора, Куродо Нода в послевоенной суматохе менял школы одну за другой.
Те три месяца после окончания войны, когда семья жила в гостинице «Империал», он ходил в начальную школу Таймэй на Гиндзе. По учебникам, подвергшимся цензуре оккупационных властей, Куродо занимался японским с японскими учителями. Гадая с друзьями, что именно вычеркнуто тушью, он усваивал язык, соответствующий жизни среди руин. Куродо никогда не задерживался в одной школе дольше полугода. Его отец, Джей Би, рос в путешествиях, работал в путешествиях, его радости и печали были связаны с ними. Так же и у Куродо жизнь проходила от путешествия к путешествию. Школы отмечали его жизненный путь, да и сам этот путь был для Куродо школой. Уехав из Токио, он провел полгода в школе в Кобе – городе, где его родная мать Нами встретила Джей Би, еще полгода – в школе в Ёсино, где Нами родилась. Три месяца – в школе в Нагасаки, где родилась и умерла его бабушка. Школы менялись беспрерывно: Татикава, Ацуги, Ёкосука – места, где находились базы оккупационных войск. Из-за соседства баз школы эти притягивали к себе, атмосфера в них была напряженная. Сразу за школьным зданием располагались бары, рестораны, танцевальные залы для американских солдат, на перекрестках средь бела дня стояли девицы, размалеванные яркой помадой, в платьях, сквозь которые просвечивало белье; они торговали своим телом. Из окна класса Куродо наблюдал за силуэтами Америки – страны, в которой вырос его отец.
Джей Би всячески старался приучить сына к самостоятельности, чтобы он усвоил правила выживания среди руин. Хотя у Куродо было японское гражданство, он скорее походил на иностранного студента-стажера, и Джей Би заставлял его узнавать Японию собственными глазами, носом, языком, руками и ногами. А еще Джей Би говорил, что ему самому жить, наверное, осталось недолго и перед тем, как покинуть мир, он должен найти Куродо опекуна. Бесконечные переходы из школы в школу научили Куродо быть общительным и приветливым, а позже, используя эти качества, он на свой манер завоевывал столицу.
После уроков Куродо каждый день ходил в танцевальный зал, пока в нем не было посетителей, и с разрешения управляющего доводил до блеска технику игры на фортепиано. Вскоре управляющий оценил его способности, вручил ему ноты – постоянный репертуар танцевальной музыки и предложил поработать тапером. Куродо исполнилось тогда четырнадцать лет. Его игра возбуждала – американские солдаты и купленные ими женщины плясали, пьянели, приходили в восторг. Куродо узнал, что удары пальцев по клавиатуре могут превращаться в деньги, и вот тут ему открылось его предназначение. Выплачивая ему первую зарплату, управляющий сказал Куродо:
– Это тебе стипендия от нашего заведения, – и подарил ему гитару. Увидев, как искренне Куродо радуется подарку, он пробурчал: – Ты и на гитаре быстро играть научишься. В отличие от фортепиано гитару можно повсюду таскать с собой. Ты все время меняешь школы, так что я подумал – гитара тебе жизненно необходима. От твоей игры на фортепиано рождаются дети любви, один за другим. Интересно, что произойдет, когда ты запоешь и заиграешь на гитаре?
Может быть, управляющий танцевального зала в Татикаве предчувствовал что-то недоброе?
К своим семнадцати годам Куродо самостоятельно выучил все гитарные аккорды и научился свободно играть и импровизировать. Жил он тогда в Токио, где все кипело и бурлило в связи с войной на противоположном берегу. Он ежедневно угождал какой-нибудь женщине. Стал альфонсом содержанки хозяина ювелирного магазина, спал в комнате площадью четыре с половиной татами, которую она сняла ему напротив своего дома. По вечерам он брал гитару и наигрывал грустные мелодии, напоминающие стрекот цикад.
До школы он так и не добирался, ноги несли его туда, где его дожидались женщины. Для Куродо Токио стал столицей музыки и женщин. Он садился на велосипед, который купила ему содержанка ювелира, и объезжал столицу, неся с собой музыку. На Гиндзе он работал уличным артистом, в Уэно аккомпанировал студентам-вокалистам, в Асабу отправлялся играть Шопена на послеполуденном чаепитии у праздных дам. Всякий раз он получал немного денег, запихивал их в карман и опять садился на велосипед, крутил педали, раскачиваясь всем телом, – держал путь к следующему пункту назначения. Может быть, в нем накопился протест за четыре года войны, когда он томился в лагерях Йокогамы и Каруидзавы, – так или иначе, теперь Куродо наслаждался свободой передвижения по столице. Эту свободу принесла оккупация, но он независимо от Генерального штаба с помощью своей музыки стремился единолично захватить Токио. С каждым оборотом педалей еще несколько метров столицы превращалось в его колонию.
