Йоханнес Зиммель - Господь хранит любящих
Комиссар возразил, что никому не придет в голову подозревать меня и что мое состояние можно понять. Он уважительно относится к моим чувствам к пропавшей. А чем я собираюсь заняться в Вене, спросил он.
— Хочу поговорить с госпожой Венд.
— Стало быть, вы думаете, что госпожа Лоредо жива?
Я проявил больше истеричности, чем следовало:
— Господи, Боже мой, и вы туда же! Понятия не имею! Это что, преступление, если я пытаюсь внести ясность в свое положение? А как бы вы поступили на моем месте? Отправились бы домой и постарались обо всем забыть?
Однако мой возмущенный тон возымел свое действие. Комиссар еще раз заверил меня в своих симпатиях, как я и предполагал. Теперь я задал вопрос:
— А что предполагает полиция?
— У нас нет никаких оснований считать, что госпожа Лоредо мертва.
— А что она жива — есть?
Он воздел руки к небу и бессильно опустил их.
— Следовательно, тоже нет, — сказал я. — Кроме утверждений госпожи Венд.
— Утверждения — еще не доказательство.
Я попрощался и поехал назад в отель. Снова пошел снег. Снег приглушал шум машин. Я вдруг осознал, что в Вене очень тихо. В номере я написал письмо руководству своего агентства, которое состояло из трех человек. Двоих из них я знал. Я просил о своем назначении в Рио-де-Жанейро. После всего, что произошло, писал я, мне трудно оставаться в Европе. Агентство всегда выражало пожелание, чтобы я согласился работать в Рио. Я говорил по-португальски. И я хорошо переносил климат.
Я задумался, не стоит ли подлить страданий по поводу утраты Сибиллы, и решил, что не стоит.
Эти трое из руководства были пожилыми людьми. Любовь давно не имела для них никакого значения, напротив, раздражала. Я коснулся только сути дела и напомнил о том, что в 1947 и 1948 годах сослужил агентству неплохую службу в Бразилии. Могу вылететь в любое время, писал я.
Стемнело.
Я заклеивал конверт и думал о Сибилле. Наверное, она сидит у окна и смотрит на снег. Интересно, работает ли канатная дорога?
Я поднял телефонную трубку. С коммутатора ответили:
— Господин Голланд?
— Соедините меня, пожалуйста, с госпожой Петрой Венд.
— Адрес?
— Не знаю. Но Петра — не слишком распространенное имя, не правда ли?
— Положите, пожалуйста, трубку, господин Голланд. Я вам перезвоню.
Прошла минута.
Если Сибилла сидит у окна, думал я, то в комнате потушен свет. Она любила сидеть в темноте. Мы часто сидели так вместе и смотрели в ночь за окном.
Зазвонил телефон.
— Алло!
— Это Петра Венд. — Голос звучал сухо и холодно.
Я назвался. После короткой паузы она спросила:
— Вы в Вене?
— А вы меня не ждали?
— Я? С какой стати?
Она по-прежнему раздражала меня.
— Я хотел бы с вами поговорить. Может быть, поужинаем вместе?
— С удовольствием.
— Можно за вами заехать, скажем, через час?
— Буду рада. — Она назвала свой адрес. — Вы слышали что-нибудь о Сибилле?
— Ничего. Откуда?
— Я просто спросила. Итак, через час, господин Голланд.
Разговор был окончен.
Я заказал виски со льдом и отправился в ванную — побриться.
Потом я переоделся. Снегопад на улице все усиливался. В номере было тепло. Я немного посидел за стаканчиком виски — и совершенно успокоился.
Петра Венд жила на Гринцингералле. Таксист, который вез меня к ее дому, беспрестанно сыпал проклятиями, потому что из-за снега не было видимости. Дворники на машине не справлялись со своей работой. Это напомнило мне о поездке в Баварию. У таксиста Алисы Тотенкопф были те же трудности. Эта зима выдалась очень снежной.
Дом, в котором жила Петра, стоял в большом саду. Когда я подъехал, было восемь. Из окон виллы на снег падал желтый свет. Мужчина, женщина и маленькая девочка бросались снежками. Должно быть, они здесь жили. Женщина и ребенок гонялись по саду за мужчиной, задыхаясь от бега и от смеха. Он свалился, они попадали на него и начали натирать его лицо снегом. Все были довольны и счастливы. Потом отец погнался за женой и дочерью. Мать, не замечая меня, бежала мне наперерез.
— Ой, извините!
— Ничего, — улыбнулся я.
Но она, отступив, не ответила на улыбку, а девочка прижалась к отцу. Он обнял ее за плечи и приветливо поздоровался со мной.
Я прошел к дому. У входа я оглянулся и еще раз посмотрел на счастливое семейство, которое возобновило свою игру. Это были совершенно незнакомые люди, но я знал, что Сибилле они понравились бы.
Я подумал: как только прилетим в Рио, сразу поженимся. Хочу, чтобы у меня были жена и дом. Хочу, в конце концов, снова жить в мире.
34
Когда сегодня я пытаюсь найти объяснение всему, что произошло, мне следует упомянуть, что Петра очень много пила. После ужина она казалась сильно подвыпившей. Но она была не столько пьяна, сколько притворялась пьяной. Теперь я в этом уверен. Петра точно знала, чего хочет добиться. Только я понял это тогда, когда было уже слишком поздно.
Мы ужинали в ресторане на верхнем этаже нового здания напротив собора святого Стефана. Это был большой зал со слишком ярким освещением. Резкий свет не был благоприятен для дам. Все они выглядели в нем бледными и печальными. Однако этот ресторан славился своими закусками hors-d'oeuvre[73]. Закуски здесь превратили в настоящее произведение искусства…
На Петре было черное платье для коктейля, в обтяжку, с открытыми плечами. На груди перекрещивались два узких полотнища, в остальном платье было облегающим. Она густо накрасила ресницы, на губах была ярко-красная помада, волосы гладко зачесаны назад. Она выглядела волнующе усталой под этим безжалостным светом. Мне было безразлично, как она выглядела. Перед hors-d'oeuvre мы выпили по два мартини. За ужином — бутылку бургундского, а с кофе по два коньяка. С этого никто не смог бы захмелеть. Но Петра захмелела.
За вырезкой под соусом мы заключили перемирие. Она сказала:
— Я понятия не имела, что полиция передаст мои предположения прессе.
Подошел официант. Взяв бутылку с бургундским, предложил:
— Позвольте?
— Да, пожалуйста! — Она подождала, пока он отойдет, и продолжила:
— Это мое мнение, что Сибилла жива. Могу я иметь собственное мнение?!
— Но, кроме того, вы также полагаете, что я помогу Сибилле бежать, потому что я ее преданный друг.
— Я была бы разочарована, если бы вы этого не сделали, господин Голланд! — Она отхлебнула. — Я… я не хотела вас обидеть, когда говорила о преданности. Напротив. Ваша любовь к Сибилле — это нечто трогательное, нечто удивительное…
— Я больше не люблю Сибиллу.
— Чепуха.
— Не чепуха!
— Не смотрите на меня волком, господин Голланд!
— Я больше не люблю Сибиллу! — сказал я. — После всего, что вы мне рассказали, я могу поверить, что это она совершила убийство. Это чудовищно, но не невозможно. Я не хочу, чтобы полиция схватила Сибиллу, я надеюсь, что она ускользнет. Но я никогда не стал бы помогать убийце!
— Вы меня разочаровали.
— Не понял…
— Я думала, вы любите Сибиллу.
— Не настолько. Я не могу любить убийцу.
Я думал: я должен это повторять и повторять, просто и тупо. Тогда в конце концов она и меня примет за тупого человека. Мне было абсолютно безразлично, за кого она будет меня принимать.
— Значит, вы ее не по-настоящему любите.
— Может быть и так.
— Мой муж обязательно помог бы мне, если бы я совершила убийство.
— Вы замужем?
— Да. И у меня есть сын. Вы этого не знали?
— Вы мне не рассказывали.
Разрезая мясо, она между прочим заметила:
— Мой муж живет во Франции. Мы редко видимся, в Париже у него очень много дел. Томми семь лет. Я отдала его в хороший интернат. Ведь, если ты постоянно занят на работе, невозможно как следует заботиться о ребенке.
— Конечно, — подтвердил я.
Я думал: возможно, я переоценил эту женщину. Возможно, она не столь уж опасна. Через три дня должен прийти ответ из Франкфурта. Через десять я смогу улететь.
— Да, — продолжала Петра, — мой муж обязательно бы мне помог. Помог, невзирая на то, что я сделала.
— Я не помогаю убийцам.
Это звучало однообразно. Это и должно звучать однообразно. Тупо и однообразно. Я буду это повторять до тех пор, пока она не сочтет меня примитивным недоумком. Если потребуется, я буду повторять это все десять дней.
После ужина Петра повела меня в один бар, который я еще не знал. Он оказался страшно похож на бар Роберта Фридмана на Курфюрстендамм. Эта схожесть меня напугала. Здесь царил полумрак и были похожие стулья красного бархата, и свечи на столиках, и красные обои, и даже стойка походила на стойку Роберта. Мое сердце екнуло, когда я увидел пианиста, но тот играл только шлягеры, которые меня не трогали.
