Сергей Малицкий - Каждый охотник (сборник)
— Но я ж не видел этого! — обескуражено возразил Роман.
— Ну ладно, — согласился Сергей. — Тут и без тебя есть, кому рассказать. Так что давай, не робей.
Всю ночь и следующий день Роман провел как во сне. К тому же скоро от выпитого начала болеть голова, и в какой-то момент он перестал понимать, что у него спрашивают. Сначала его допрашивали в половине дома, где жил Палыч, и где лежало его тело, накрытое серой простыней с пятнами крови. Затем в милицейской машине. Затем в городском отделении милиции, куда его доставили с изрядным количеством односельчан. Менялись сыщики, следователи, менялись вопросы и их тон, пока все это не закончилось под вечер. Вымотанный «следак» дал Роману подписать какие-то бумаги и сказал, что он может идти.
— Куда? — глупо спросил Роман.
— На все четыре стороны! — ответил следователь и похлопал по папке. — Висяк! Вы вроде человек интеллигентный, могу сказать. Не для распространения, естественно. К тому же может, что и подскажете, как сосед… Бывший. Во-первых, неизвестно — кто погибший. Даже фамилии нет. Просто Евгений Павлович. Документов никаких нет. В розыске не числится. Ваша Софья Сергеевна по телефону сказала, что появился ниоткуда, представился знакомым ее теперь уже умершего мужа, раньше она его никогда не видела. Во-вторых, причина смерти, — более чем не ясна. Шея сломана. Рваные раны. Похоже на укус собаки. Но судя по расстоянию между следами клыков на спине и шее жертвы, эта собака размером с лошадь. Излишне говорить, что собак таких размеров не бывает. Так что, висяк. Отдыхайте. Алиби у вас, что надо, да и прикус у вас не тот, — нехорошо засмеялся следователь. — До свиданья.
Роман попрощался, дошел до автостанции и долго ждал автобуса до совхоза. Позвонил Софье Сергеевне. Голос у нее был встревоженным.
— Ромочка, что случилось, звонили из милиции, интересовались моим жильцом. Что он натворил?
— Не волнуйтесь, Софья Сергеевна, — прокричал Роман в трубку. — Все в порядке. Вы лучше скажите, правда ли, что Александр Дмитриевич хотел вернуть мне мою картину.
— Правда, — ответила Софья Сергеевна и добавила после паузы. — Только вы простите меня, я позже верну ее вам, эта картина для меня память о Саше, он так любил ее. Он говорил, что в ней ваша душа. Ваша настоящая душа. Вы понимаете?
— Понимаю. Софья Сергеевна! — голос у Романа сорвался. — Слышите? Не отдавайте ее никому! Хорошо? Кто бы не пришел за ней, не отдавайте ее, Софья Сергеевна!
Вскоре подошел автобус. Роман вернулся в совхоз, пришел в дом, выпустил кота и собрал вещи. На улице пошел дождь. Он сел в автобус, вернулся в город, дал объявление в городской газете о продаже дома, сел в электричку и уехал. Навсегда.
2003 год
Неудачная попытка
Мальчик стоял на сером тротуаре у края проезжей части. В пяти метрах от него начинался пешеходный переход, на котором то и дело повизгивали тормоза. Реагируя на переключение светофора, машины дергались с места и распугивали торопливых пешеходов. Мальчик стоял на краю тротуара и удивлялся, почему взрослые не обращают на него внимания? Почему они не оттаскивают его от дороги, как это всегда делали папа или мама, не читают ему утомительных нравоучений? У них озабоченные лица и рассеянные взгляды. Наверное, они куда-то спешат.
Ему было чуть более трех лет. Он только-только научился говорить и теперь готов был взахлеб рассказывать о чудесах, которые открывал для себя каждый день. Он был замечательным ребенком, и знал об этом, потому что и папа, и мама, и все окружающие постоянно твердили ему это. Он был счастлив. Но не теперь.
Последние несколько дней родители словно забыли о нем. Никто не пичкал его кашей, не уговаривал съесть свежее яблоко, не поправлял придирчиво костюмчик. На него не обращали внимания. Вечерами он слонялся по квартире, почти натыкаясь то на отца с потухшими глазами, то на молчаливую бабушку, то на лежащую ничком в спальне мать. Горе черным куполом накрыло семью. Мальчик подходил к маме, гладил по плечу, целовал, говорил ласковые слова. Но она плакала, плакала, плакала, не обращая на него никакого внимания. Тогда мальчик уходил в свою комнату, подолгу сидел на кроватке, или ложился и смотрел в потолок, не в силах заснуть. Иногда накатывали слезы, и тогда, свернувшись калачиком и зажмурив глаза, чтобы заглушить бьющий в глаза свет, он быстро-быстро повторял про себя — «мама, мама, мама» и забывался.
Мальчик думал, что он никому не нужен. Он решил, что жизнь навсегда превратилась в кошмарный сон. Он почти смирился с этим. Он все еще оставался маленьким трехлетним мальчиком, но вместе с тем понимал, что многое изменилось за последние дни. Он перестал бояться темноты. Он стал более спокоен. Едва ощутимая отстраненность повисла в воздухе, окутывая его непроницаемым коконом и спасая сердце от взрыва.
Мальчику казалось, что он только притворяется маленьким, а на самом деле живет на этом свете уже огромное количество лет. Просто ничего не может вспомнить, потому что его сегодняшнее состояние это весна, а бывшая перед этим зима занесла память снегами, и ему опять, в тысячный раз приходится все начинать с начала. И ощущение близкой разгадки наполняло его спокойствием и покорностью.
И еще был человек, который ходил за ним. Человек подошел к мальчику в тот день, когда бабушка замолчала, папа перестал улыбаться и разговаривать, а мама ничком упала на кровать. Человек взял мальчика за руку и повел по улице, что-то рассказывая ему ровным голосом. Они шли очень долго, а потом пришли к мальчику в дом. Человек привел его в детскую, уложил на кровать, сел рядом и стал гладить по голове. Мальчику казалось, что человек плакал, но слез он рассмотреть не мог. Не мог разглядеть лицо. Он не смог бы даже ответить на вопрос, мужчина это или женщина. Человек поселился в их квартире и теперь всегда сидел на кровати возле мальчика, ходил за ним по комнатам или молча стоял в коридоре. Он был одет во что-то белое. Ослепительно белое, но не утомляющее глаза, а как бы не существующее до того момента, пока не попытаешься рассмотреть. Но мальчик не думал обо всем этом. Ему было плохо, и только взгляд или что-то еще, исходящее от этого человека, останавливали истерику, перехватывающую горло.
Иногда мальчику становилось хуже, чем обычно, и он приходил сюда, на край проезжей части, чтобы стоять близ проносящихся машин. Человек шел следом и стоял рядом, тоже не делая никаких попыток оттащить его от края дороги.
Мальчик стоял на сером тротуаре и пытался вспомнить, что же он видел на этом самом месте тогда, несколько дней назад. Иногда ему казалось, что это вот-вот удастся, но воспоминание ускользало. На середине дороги темнели пятна, которые притягивали взгляд. Теперь они уже почти смылись дождями, но мальчик все равно смотрел на них, пытаясь вспомнить что-то, связанное с этими пятнами. Подул ветер, но мальчик его не почувствовал. Только пластмассовые цветы, примотанные проволокой к фонарному столбу, зашевелились под ветром. Мальчик обернулся и увидел маму, папу и бабушку, стоявших позади него. На мгновение ему показалось, что сейчас мама очнется, но этого не произошло. Она смотрела сквозь него. Так же как и бабушка. Так же как и отец, который стал намного старее и ниже ростом, и теперь стоял и растерянно потирал свою правую руку, которая, наверное, и подвела его. Лишила его жизнь смысла. Лишила смысла жизнь его семьи. Мальчик смотрел на родных и чувствовал, как уходит тоска, и любовь переполняет сердце. И он захотел подбежать, обнять маму за ноги, уткнуться носом в живот и жаловаться, жаловаться, жаловаться на что-то. Он захотел подбежать и не смог. Человек подошел и взял его за руку.
— Я хочу к маме, — сказал мальчик.
Человек покачал головой.
— Почему? — спросил мальчик.
— Нам пора, — ответил человек и повел его прочь от перехода, от пластмассовых цветов, от исчезнувших пятен на асфальте, возле которых бился о землю несколько дней назад его отец. Прочь от убитой горем матери и умирающей бабушки. Туда, где светящейся дугой вставали ворота. Ворота, превращающиеся в тоннель. Тоннель, упирающийся одним концом в маленькие фигурки мамы, папы и бабушки, а другим уходящий за горизонт.
— Я люблю их, — сказал мальчик.
Человек кивнул.
— Я всегда буду любить их, — сказал мальчик.
Человек снова кивнул.
— Я хочу быть с мамой, — приготовился заплакать мальчик.
И тогда человек обнял его, прижал к себе и, уже отрываясь от земли, прошептал:
— Ты будешь с мамой. Но не теперь. Позже. Подожди.
И мальчик, наконец, заплакал, но его слезы были чисты и невесомы. Как и он сам. Как и он сам, улетающий вместе по светящемуся тоннелю, на одном конце которого остались все те, кого он любил, а на другом было что-то прекрасное, но незнакомое и поэтому пугающее.
