Джон Брэйн - Жизнь наверху
Я обнял ее за плечи.
— А ну-ка, Барбара, не устраивай потопа, — сказал я. — Если будешь умницей, я тебе почитаю.
Сьюзен отхлебнула чаю, и я заметил, как при этом чашка ее звякнула о блюдце.
— Правильно, — сказала она. — Балуй ее, балуй. И Гарри тоже. Обо мне можешь не беспокоиться. Я просто старая ворчунья.
— Ну зачем так себя взвинчивать! — заметил я, продолжая обнимать Барбару.
Мне хотелось бы обнять и Гарри — у него был такой испуганный вид. Но в школе ему давно внушили, что проявление любви между детьми и родителями — о чем он заявил мне однажды, когда я, вернувшись домой, необдуманно поцеловал его, — излишняя, никому не нужная сентиментальность.
— Зачем так себя взвинчивать! Да я весь день только и делаю, что сдерживаюсь. Ты же знаешь, что миссис Морлет сегодня не работает и мне пришлось все делать самой, а я плохо себя чувствую, и ты ничем мне не помогаешь!
Тут Барбара заревела во весь голос.
Это был даже не рев, а пронзительный визг, в котором слышались и злость, и горе. Я крепче прижал к себе маленькое тельце.
— Ну не надо так, моя хорошая. Не надо, моя любимая, моя бесценная…
Гарри продолжал есть сосиски.
— Маленькая глупышка, — сказал он. — И плакать-то не из-за чего.
Барбара посмотрела на него так, точно он ее предал; он состроил гримасу, и она завизжала пуще прежнего; потом визг перешел в икоту, личико ее побагровело.
— Оставь ее в покое, — сказал я. — Ты знаешь, что она не любит, когда ее называют маленькой.
Я нежно погладил Барбару по спине.
— Она устала, — заметил я.
— Ну так уложи ее, — сказала Сьюзен. — Если ты так ее любишь, понянчись с ней. Посмотрим, что ты тогда скажешь.
— Давай я надену передник, а ты иди работать, — сказал я. — Поверь, я не стану возражать. Во всяком случае, ты бы наверняка преуспела больше, чем я. Физиономия у меня, видишь ли, не подходящая…
Я осекся: я жаловался на свою судьбу, жаловался при детях, чего я поклялся никогда не делать.
— Прости меня, — сказал я. — Оставь на меня детей. Гарри, ты мне поможешь вымыть посуду?
Сьюзен посмотрела на меня, лицо у нее исказилось, и она выбежала из комнаты. Я снова принялся было за еду, но тут же отодвинул тарелку. Гарри обожал сосиски, жареный картофель и горошек, я же терпеть этого не мог.
Я закурил сигарету. Вот так кончаются браки. Побелевшее, искаженное лицо Сьюзен вызвало у меня не жалость, а желание — вполне осознанное, искреннее желание — ударить ее.
Дождь смыл с неба все краски, и смеющиеся крестьяне на обоях плясали не вокруг праздничного костра, а глумились над кем-то, извивавшимся в пламени, плясали посреди мощенной булыжником рыночной площади вокруг почерневшей фигуры с перекошенным от муки, совсем квадратным ртом. Вглядевшись как следует в обои, я увидел, что площадь как бы обрезана, рисунок не завершен. Но если долго смотреть на него, можно представить себе, чего недостает.
— А куда ушла мамочка? — спросила Барбара.
— Не бойся, недалеко, — сказал я и стал убирать посуду со стола. — Иди сюда и помоги папочке. Гарри, и ты тоже.
— Я хочу к мамочке, — заявила Барбара.
— Она скоро вернется, — сказал я. — Я сейчас почитаю тебе сказку.
— Не хочу я сказки. — И она снова заплакала. — Я хочу к мамочке.
Нижняя губка у нее оттопырилась, глазенки покраснели, хорошенькое личико сразу как-то повзрослело, мягкие, чистые очертания его расплылись, и она стала похожа на обезьянку; впервые в жизни я по-настоящему рассердился на Барбару: я увидел в ней дочь Сьюзен, а не мою.
— Ну и хоти, — сказал я. — Перестань плакать, или я тебя так нашлепаю, что ты своих не узнаешь.
Слезы прекратились. Барбара никогда еще не слышала от меня таких слов.
— Папа не может не побранить тебя, детка. Но ты же знаешь, как он любит тебя. — К великому моему удивлению, я произнес это еле слышно, и голос у меня задрожал.
— Я хочу к мамочке, — повторила она.
— Сейчас я ее разыщу, — сказал я.
* * *Поздно вечером, когда Гарри лег спать, Сьюзен подняла глаза от шитья и спокойно сказала:
— Джо, больше мы так жить не можем.
— Все образуется, — сказал я.
— Боюсь, что Барбара кое о чем догадалась.
— Какие глупости. Ведь ей всего четыре года.
— Но она не дурочка. А ты отнюдь не скрываешь своих чувств к Марку и Сибилле.
— В самом деле? — И снова у меня возникло желание ударить ее. — Может быть, вовсе не мои чувства так расстраивают ребенка. Может быть, она кое-что видела…
Сьюзен поднялась.
— Ты же обещал мне, — сказала она. — Ты же обещал. Это нечестно.
— Ну хорошо. Мне не следовало этого говорить. Но, бога ради, скажи, что у тебя на уме.
— Джо, тебя гложет ненависть. И ты не умеешь это скрыть. Она калечит тебя, неужели ты этого не чувствуешь?
— Значит, я искалечен, полон горечи, так? А чего же ты еще ждала?
— Девочка видит это. Она не знает, не может знать, чем это вызвано, но она это видит. Так же, как и Гарри.
— Ну а что прикажешь мне делать? Поблагодарить Марка? Выразить ему письменно мою признательность на бумаге с купидончиками? Сказать тебе, как мне хотелось бы с ним поступить?
И я сказал, употребив самые гнусные слова, на какие был способен, сказал в надежде привести ее в ужас и заставить признаться, что ей не безразлична его судьба, но лицо ее, к моему разочарованию, оставалось бесстрастным. Мои слова не вызвали у нее даже отвращения, потому что она не слушала меня, а я все повторял и повторял всякие гадости, пока не выдохся.
— Ты кончил, Джо?
— Я еще и не начинал. И в один прекрасный день ты в этом убедишься.
— Ну к чему ты так говоришь? — устало произнесла она. — Ведь задето лишь твое самолюбие.
— А разве этого мало?
Я налил себе большой стакан виски.
— В этом-то и состоит твоя беда, Джо. И ты погибнешь, если вовремя не одумаешься. Ты полон тщеславия и ненависти. И всегда так было. Ты ненавидишь моего отца, ты ненавидишь мою мать, ты ненавидишь всех своих коллег по работе и всегда ненавидел.
Обои в гостиной были полосатые, без определенного рисунка — только кремовые полосы были чуть шире золотых. Цвета эти не составляли резкого контраста, полосы незаметно переходили одна в другую — поэтому обои и были такие дорогие. Внезапно я обозлился — слишком много здесь вещей хорошего вкуса. У меня возникло ощущение, что я попал в чей-то чужой дом — ведь и паркет, и магнитофон «Грундиг», и вообще вся обстановка этой комнаты мне не по средствам. Так и не пригубив виски, я поставил стакан на стол.
— Я ухожу, — заявил я.
— Именно этого я и ждала, — сказала Сьюзен. Голос ее звучал нарочито спокойно. — Вовремя удрать — это ты умеешь, не так ли?
— Чего ты хочешь? Ради всего святого, чего ты от меня хочешь? Мало я ради тебя унижался? Мало съел грязи? Чего ты еще хочешь?
Она положила руку мне на плечо.
— Успокойся, Джо. Успокойся, мой хороший, успокойся. Ты слишком кричишь. Дети могут проснуться.
Она говорила так мягко, что я почувствовал себя почему-то виноватым. Мне захотелось уткнуться головою ей в колени и плакать теплыми, горючими слезами, — да, с удивлением подумал я, я раскаиваюсь, мне хочется сказать ей, что я раскаиваюсь, но в чем?
— Я возьму себя в руки, — пообещал я. Горло мне сдавила спазма, и слова не шли с языка. — Я обещаю больше не злиться. Но скажи: чего ты от меня хочешь?
— Джо, мы не можем больше избегать Марка и Сибиллу. Уорли слишком маленький городок. Пойдут толки. Ведь странно: люди встречались, встречались — и вдруг ни ногой друг к другу. Сибилла наверняка заподозрила неладное. Не могу же я без конца отказываться от встречи с ней.
Я встал.
— Я ухожу.
— Джо, поверь, между мною и Марком все кончено.
— Похоже, что так, — сказал я.
— Куда ты?
— Пройтись.
Она что-то пробормотала.
— Что ты сказала? — спросил я, схватив ее за плечо.
— Ничего, — отрезала она. — Глупо было думать, что ты можешь вести себя как джентльмен.
Я плюнул на пол.
— Никакой я не джентльмен, — сказал я, выпуская ее плечо.
У двери я обернулся: она вся сжалась от страха, в глазах ее застыло тупое удивление.
— Не жди меня, — сказал я. — Я ведь не джентльмен. И не заслуживаю, чтобы меня ждали.
Губы ее шевельнулись, но она не произнесла ни слова; и опять меня захлестнуло непонятное чувство вины.
Я схватил пальто и шляпу и выскочил на улицу, под дождь.
* * *Прошагав примерно с полчаса, я начал ощущать удовольствие от быстрой ходьбы. Давно уже я не гулял под дождем, давно не гулял по Уорли и еще более давно не был один.
Очнулся я на мосту в Снежном парке — я стоял и смотрел на реку. Последние два дня лил дождь, и река вздулась; еще один денек, как сегодня, подумал я, и она выйдет из берегов. Я ниже надвинул на глаза шляпу. Мне почему-то показалась приятной мысль, что может произойти наводнение и холодная черная вода поглотит сначала парк, потом город. Только этого не случится: этого не может случиться, потому что город стоит слишком высоко над рекой, а должно бы: ведь у реки, как и у города, тоже есть права, и черная холодная вода, что пенится и образует водовороты под чугунным мостом, живет своей жизнью, как и город.
