Иван Клима - Час тишины
— Не хотите чашку кофе?
— Благодарю, — сказал врач, — я и так заболтался, у меня в три консультация, да на сегодня и вам уже хватит, идите ложитесь.
Инженер сварил себе кофе, попытался снова думать о своих расчетах, но никак уже не мог сосредоточиться.
Лег на диван, включил радио и закурил. Возвышенная музыка барокко, скорее всего Бах. Он вспомнил о девушке, которую убили, чтоб у людей не было этой возможности — иметь права голоса. Если б она только увидела, хоть на мгновение, чтоб была счастливой!
Он был одновременно и счастлив, и печален, и ему казалось, что он необыкновенно сильно ощущает жизнь: все звуки, краски, запахи, высоты радости и глубины боли. Как все же великолепно жить, подумал он, и знать, зачем живешь!
Музыка кончилась, диктор стал читать сообщения: наш народ протестует против кровавого преследования героев; на далеком фронте умирали люди, империалисты топтали все человеческие права; еще одно рационализаторское предложение образцового коллектива; перед областным народным судом предстанет группа саботажников, руководимая агентом империалистических разведок Давидом Фуксом; завтра будет ясная погода, утром, особенно в долинах, туманы. Он стоял у радио, но сообщение не отпускало его, не давало возможности вернуться на диван: нет, это невозможно, невероятно, чтобы это был именно он.
Инженер не видел его пять лет — кроме того единственного дня на свадьбе, когда у них все равно не было возможности поговорить; за это время, конечно, он мог измениться.
Он дотащился до стеллажа, стал лихорадочно копаться в бумагах — вот она, пачка писем, последнее было написано по меньшей мере пять месяцев назад, начал с него:
«У меня родился сын Йозеф, много работы, да еще по ночам он кричит, и собрания, я часто возвращаюсь домой только к полночи, жена сердится. Но так и должно быть, и все же я иногда от всего этого очень устаю. Все это. сделала война. Только теперь мы начинаем ее по-настоящему чувствовать — болью в пояснице и бессонницей по ночам. Я вижу, как бродят мои мертвые друзья, и слышу шаги сторожевых постов под окном, и я бегу от них. Когда я просыпаюсь, я счастлив, что все это позади. Потом я спрашиваю себя: а сумеем ли мы сделать так, чтобы ничего подобного не повторилось? Каково наше будущее? Иногда я сам себе кажусь очень беспомощным. Как букашка. Как еврей в этой последней войне».
Он тщательно сложил эти письма — их было немного, четыре-пять за год. Он даже не собирал их, пока эти последние не сберегла жена.
Зачем он писал их? Ему нужно было врать — конечно, ему нужно было все это время лгать. Но зачем лгать ему, зачем напрасно терять время на письма человеку, которому совершенно не требовалось лгать? Жена пришла домой поздно, у нее было собрание.
— Ты почему не лежишь?
— Я все сделал, — сообщил он, — отнеси проект на почту.
— Надо бы это отметить. — Она вынула из шкафа бутылку вина без этикетки. — Ты действительно все кончил? Расскажи поподробнее.
— Когда-нибудь в другой раз.
— Ты устал. Выглядишь сегодня очень усталым.
Сели ужинать. Он молчал, и поэтому она рассказывала о школе. Кто-то нарисовал на доске скаутскую лилию, директор был у нее на уроке, инспектировал, теперь будет расследование, иначе того и гляди на стенах будут рисовать американские флаги; потом на собрании директор поставил ее всем в пример, но вот третий «С» саботирует сбор утильсырья… — Она заметила, что он не слушает ее.
— Что с тобой?
— Я устал.
Она положила ему руку на плечо.
— Иди ложись.
— Я хочу дождаться последних известий, — потом сказал — Давида будут судить.
Она на мгновение остолбенела.
— Что он сделал?
— Откуда я знаю?
— Ну ты поди все-таки приляг, не думай об этом.
Он не понимал, как он мог не думать о судьбе своего друга, но и она, видно, думала о том же самом.
— Ты же с ним, кажется, не встречался последнее время?
Она хорошо знала, что он не встречался.
Она ушла в кухню, он лег, радио тихо пело: «Куда только ни кинешь взор, в простом труде или в бою жестоком…» Он пытался думать о работе, которую только что закончил. Народ поет радостную песню о друге, большом своем друге, он тоже должен думать о своем друге, он не мог понять этого страшного падения: конечно, он знал его короткое время, но в те несколько недель после войны он был ему ближе брата — оба остались одинокими и нуждались друг в друге.
Он смотрел в темноту перед собой, на ядовитый глазок радио; очень бледное лицо, глаза раввина, у них был один общий комплекс: сделать что-нибудь такое, чтобы прошлое не выступало из пепелищ городов, из кладбищ невинных жертв. Сколько об этом было разговоров! Тогда они знали, были уверены. Есть только два пути: социализм — или то, что было.
А что, если появится нечто третье? — пришло ему в голову.
Ничего не может быть третьего! — слышал он его голос, третье — это уже только смерть.
Зачем же ты ее теперь призвал? Сам ты ее искал или она позвала тебя?
Жена легла рядом.
— Но ведь он писал тебе письма, — произнесла она ни с того ни с сего.
— Да.
— Как ты с ними поступишь?
— Ты что?
— Ты думаешь, мы не должны их… вероятно, мы должны передать их.
— Ты что, сошла с ума? — потом сказал — Ничего в них нет. Вообще ничего плохого.
— Именно поэтому.
— Я не буду ничего передавать.
— Тогда их необходимо хотя бы сжечь.
— Нет, — решил он, — теперь уж я их не сожгу.
Минуту она молчала.
— Здесь холодно, — прошептала она, — не закрыть ли окно?
Когда он ей не ответил, она тихонько сказала:
— Это странно хранить письма от такого человека. А что, если у тебя их кто-нибудь найдет?.. Ведь все же знают, что ты его друг.
— Замолчи! Замолчи, прошу тебя.
Он слышал, как она беспокойно спит, ее преследовала, очевидно, тоска; за все время болезни он не чувствовал такой слабости, не лежал в такой безнадежной темноте без сна. Почему именно теперь столько людей предает и почему он это сделал? Должно было произойти что-то очень страшное, что заставило его это сделать. Нет, что-то не так, что-то не в порядке, подумал он, когда такие люди предают.
Потом он вспомнил о Василе Федоре, тот так часто говорил о судах и о справедливости: вероятно, этот человек что-то знал, что не отваживался мне сказать.
Он чувствовал все большую беспомощность — не мог понять, что же такое, собственно, случилось, что происходит с людьми, если они предают собственные надежды, если они лгут друзьям, которым вовсе не должны были бы лгать, и если они ненавидят то, ради чего хотели жить. Какое безумие!
Возможно, все не так страшно, утешал он себя, сперва надо хорошенько все разузнать и во всем убедиться самому. Поеду туда — меня должны пустить на процесс. Только кто знает, пустят ли?
Посреди ночи его разбудил тусклый свет, идущий из кухни. Он тихо встал и осторожно приоткрыл дверь. Жена сидела на корточках у печи, и ее лицо освещал красный отблеск огня.
Он стоял неподвижно, прислушиваясь к жадному гулу огня, ему хотелось наброситься на нее, бить ее, вырвать у огня эти бумаги, но было уже поздно. Она обернулась и увидела его в дверях.
— Я, — всхлипнула она, — я…— И сделала несколько шагов к нему.
Он крепко зажмурил глаза, в полной темноте он различал лишь слабые рыжие отблески, ощущал ее дыхание и слышал стон угасающего огня.
Глава седьмая. ШЕМАН
1
«Михал Шеман, — читал председатель, — происходит из семьи мелкого крестьянина…».
Его предлагали ввести в состав заводского комитета. Он сидел в углу рядом с Павлом Молнаром, его угреватое лицо побледнело от возбуждения, вокруг гудели рабочие: каменщики, бетонщики, плотники, бригадники в чистеньких комбинезонах; звенели кружки, нужна была крайняя сосредоточенность, чтобы слышать голос председателя.
«…Свою сознательность он доказал в февральские дни, когда одним из первых подал заявление в партию…».
Это было не совсем так. Тогда пришел косоглазый капитан — он был пропагандистом в полку — и принес целую стопку заявлений.
— Подпишите, черт бы вас побрал, все до одного и без лишних слов. А если какому-нибудь элементу эта историческая минута не ясна, пусть пройдет за мной, я ему все объясню.
Шеману, конечно, ничего не было ясно, но он дотянул уже до ефрейтора и охотно прислушивался к начальству.
Капитан был свойский парень — он часто собирал унтер-офицеров и куролесил с ними до утра; Михала он особенно полюбил: ты такой невероятно глупый, говорил он ему, что из тебя наверняка выйдет толк. Капитан предоставил ему возможность дрессировать свою собаку, и Михал научил ее отдавать честь правой лапой, а левую прижимать к туловищу. Все хохотали до упаду… Шеман и сейчас невольно ухмыльнулся.
