Ярмолинец Вадим - Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89»
В палате с тяжелым больничным духом стояло шесть коек – по три у каждой стены. Две пустые. У занятых сидели родственники с убитыми лицами. Когда я спросил у женщины, сидевшей на ближайшей к двери койке, кто здесь Капитонова, та долго смотрела на меня мутным взглядом, потом, кивнув на пустую постель напротив, сказала:
– Была тут.
– А теперь?
– А теперь там, – она направила указательный палец к потолку.
– На втором этаже? – не понял я.
– Бери выше.
Немая сцена. Все находящиеся в палате смотрят на мою, торчащую из полуоткрытых дверей, голову.
– Сын, наверное, – наконец, сказал кто-то невидимый
Другой, тоже невидимый, тяжело вздохнул в ответ.
На трамвайной остановке стояло так много народу, что я пошел в город пешком. Что-то во мне в тот вечер оборвалось. Безразличие и усталость овладели мной. Все годы после окончания университета я работал, подчиняясь юношеской иллюзии о журналистской работе, которая должна была привести меня с микрофоном в руках к вашингтонскому Капитолию или нью-йоркскому Импайр-Стейт Билдингу. Между тем, вся моя карьера могла окончиться на том же самом месте, где и началась – у Че-ерна-ага моря... Чтобы получить микрофон и доступ к Капитолию, мне надо было ослепнуть, оглохнуть и стучать по первому требованию на всех, на кого в мягкой форме велят стучать. И даже при выполнении всех этих условий у меня не было полной гарантии успеха, потому что в последний момент меня мог отодвинуть с дистанции тот, кто стучал охотней, больше, талантливей. Капитонова оказалась последним звеном, связывавшим меня с журналистикой. С моей иллюзией о журналистике. Я эту учительницу не знал, не видел, и даже не считал ее затею в полной мере целесообразной, поскольку ее же односельчане этим музеем не интересовались. Они предпочитали вернуть церкви ее первоначальное предназначение. Снова сделать местом, где они могли бы балакать с Богом, которого власть лишила прописки, изъяла из обращения, но которого они помнили точно как своего старого барина. И, тем не менее, эта Капитонова хотела сохранить церковь, не мытьем так катаньем, пусть даже в виде музея. Ее деятельность, а может быть даже и не деятельность, а стремление к деятельности, было единственным живым движением в этой топи полного безразличия всех ко всему. Уйдя из жизни, она лишила меня возможности написать статью, которая могла бы стать балансом к уже сданной ответсеку чуши, где не нашлось места самому короткому абзацу об испуганной молодой бабе, которая, казалось, сбежит из выданного ей нового дома, как только скроется с глаз орда начальников, газетчиков и прочей шушеры, не имеющей никакого отношения к ее жизни.
От этих мыслей я испытывал настоящее удушье, хотелось выговориться, выпустить их наружу. Мне нужен был собеседник, который бы понял меня, выслушал и помог разобраться в самом себе. Я позвонил Наташе, но Надежда Григорьевна сказала, что она ушла с Леной в кино. Я пошел к Кащею. Он был не в настроении, поморщился, увидев у меня бутылку, похлопав себя по боку, сказал, что шалит печень.
– Послушайте, Константин Константинович, – оборвал я его не очень вежливо, – я, кажется, принял одно важное решение. Если я не сообщу о нем вам, кому угодно, я боюсь, что передумаю.
– Сжигаем мосты?
Брови его поднялись, взгляд ожил.
– Именно. Хочу завтра написать заявление об увольнении с работы.
– Вот как?! Ну, заходите. Только давайте без бутылки. И потом – дело серьезное, лучше, наверное, на трезвую голову, нет?
Я начал с поездки в новый поселок. Говорил так, как хотел бы написать обо всем. О жуткой грязи, о молодой бабе в неуютном доме, о пьянке с шефами, выдаче сыра, церкви, фамильном склепе, капкане, партизанах, внезапно умершей учительнице Капитоновой, о том отвратительно-оптимистичном репортаже, который написал и который станет моей последней публикцией и, наконец, о решении искать другую работу.
– Такие дела, – закончил я.
– Очень здравое решение, Митя, – сказал Кащей. – Ложь, как зловредный микроб. Она разъедает. Все мы в той или иной степени лжем, себе, другим, но у вас такая работа, где врать надо ежеминутно. Это может стать второй натурой.
– Уже почти стало, – согласился я.
– Вы не обращали внимания, какие хмурые лица у наших начальников, вообще у многих людей? – продолжал он. – Это не от забот о куске хлеба. Жить бедно можно. К бедности привыкаешь. Нет, народ, сам того не осознавая, находится в страшном унынии, причиной которого является постоянная ложь. Мы лучше всех, мы самые передовые, мы самые культурные, а на самом деле живем в полном дерьме и прекрасно об этом знаем. В общем, вы хорошо поступили. За работу не переживайте. Где-нибудь устроитесь.
– Я не переживаю, просто состояние непривычное. Не знаешь, что завтра будет: на что жить, где жить.
– За это не переживайте, без куска хлеба вы не останетесь, и за комнату вам будет чем платить. Тут важно другое.
– Что же?
– Не обозлиться, как Володя. Надо оставлять себе какое-то место для жизни, для любимых занятий, для любви, для семьи. Масса людей, Митя, живут только после работы, чем-то занимаются.
– Собирают усилители.
– Да, собирают усилители, пишут книги. Вы, например, владеете пером, а решили, что вашим пером владеют они. А они ничем не владеют. Вот вы видели этот колхоз, вы слышали, как из гроба героя сделали свиное корыто или телегу. Так и напишите об этом. Пишите, как писали Булгаков или Платонов – для себя. Только без злобы, потому что когда остается одна злоба, когда все становится невыносимым, выход только один. Вы понимаете, о чем я говорю?
– Догадываюсь.
– Вот на вас эта грязь такое впечатление произвела, а для тамошних людей это не грязь, а земля, на которой они живут. Просто после дождя она приобретает такую консистенцию. Вы привыкли по асфальту ходить, а им и без асфальта хорошо. Тут и советская власть ни при чем. Там так было спокон веку. Или эта несчастная тетка. Вы, наверное, думаете, что она хочет садок вышнэвый коло хаты и все такое. А она может, отродясь этого садка не видела. Может, она еще хуже жила? Когда-то слышали про голодомор?
– Да, голод в связи с коллективизацией.
– Совершенно верно. 10 миллионов по оценке Самого. А до этого – гражданская война. Это еще миллионов десять-пятнадцать. Продразверстки, раскулачивание, ссылки, чистки. Там от тех крестьян, которые садок вышнэвый имели, уже и памяти не осталось. Так, живет всякая переводня. Эта баба, может, вас испугалась с непривычки, а за дом благодарна. Напрасно вы все-таки с ней не поговорили. Может, она еще бы вас дураком посчитала с вашей жалостью.
О том же мне говорил старший Охотников. У меня вдруг возникло ощущение, что Кащей хочет меня отговорить от увольнения. Конечно, если можно нормально жить после работы, то можно жить и после моей работы в газете. С девяти до пяти врем и выполняем самые гадкие поручения начальства, а после пяти живем не по лжи.
– Знаете, Константин Константинович, – сказал я, – может быть, вы и правы. А я – нет. Просто я не хочу в этом больше участвовать. Я больше не хочу иметь к этому никакого отношения. Понимаете?
– Очень хорошо понимаю! И поэтому напоминаю – можно уехать. И если вы не хотите заниматься грязной работой здесь, то это шикарная возможность найти себя на каком-то новом поприще там. Может быть, на том же журналистском. Там есть великолепная иммигрантская пресса. В Париже – “Русская мысль”, в Нью-Йорке – “Новое русское слово”. Не слышали? В самом крайнем случае пойдете в грузчики. Можете не сомневаться, что тамошние грузчики живут не хуже наших. К тому же вы и английский знаете.
Вернувшись домой и поднимаясь по лестнице, я увидел в окне на площадке перед моим этажом черный силуэт сидевшего на подоконнике человека. Сердце оборвалось, я почему-то подумал, что это может быть Майоров. Но это оказался Миша Климовецкий.
– Здорово, пропажа, – сказал он, поднимаясь с подоконника и отряхивая джинсы. – Ты помнишь вообще, что у тебя мои пласты?
– Блин, Миша, ну ты меня напугал!
– Я хочу завтра на сходняк пойти.
– Миша, у меня их нет. Я их у одной телки оставил, я же тебе рассказывал.
– Ну, так пора забрать! Или ты ей подарок решил сделать? Она их на бабушкиной радиоле не крутит случайно?
– Мишка, я не пойду. Я с ней расстался. Я тебе ее адрес дам, мои тоже заберешь.
– От еб-тыть. А где она живет?
Я объяснил, как найти Лизу.
– А твои взять на сходняк или дома оставить?
– Оставь у себя, у меня что-то никакого настроения.
Утром я проснулся поздно. Состояние было муторное, я чувствовал себя совершенно разбитым. Не хотелось вставать, готовить кофе, жарить яичницу. Около 11 позвонил телефон. Я слышал, как Анна Николаевна взяла трубку и когда сказала: “Сейчас позову”, я, наконец, собрался с силами и встал, зная, что сейчас услышу стук в дверь.
– Митя, ты? – Это был Миша.
– Ну.
– Тебе крупно повезло.
– В чем?
– Сходняк снова разбомбили.
– Кто?
– Кто? Конь в пальто! Менты с дружиниками. Только на этот раз их там была целая армия. Ловили людей, сажали в автобус и везли в ментовку. Я свои пласты просто бросил, иначе бы не смылся. Пять отличных дисков, блядь, пропало. А твои, между прочим, у меня дома остались. Ты что, знал?
