Асар Эппель - Латунная луна
Но компот, невиданный компот ему все же поесть случилось! Правда, лет через восемь. Авторская воля позволяет нам различить, как за ним с Женей Д. следит какая-то тетка; они ее заметили, когда решили пройтись после гостиницы, в которой встретились, сопровождаемые неотвязными взглядами коридорных, не говоря уже о здоровенном швейцаре у гостиничных дверей, которому Женя, когда входили в гостиницу для иностранцев, где ей полагалось жить, предъявила пропуск.
Женя приехала в Москву по каким-то семейным делам. Она, еще когда они были на пятом курсе, вышла замуж за молодого человека из Уругвая и в Уругвай этот с ним уехала. Сейчас, приехав в Москву, она вздумала встретиться со своим однокурсником, а столь неосмотрительно поступила, потому что отвыкла от порядков на родине, но он, конечно, откликнулся, потому что не хотел выглядеть трусом. Так что хвост, который от них не отставал, был неслучайный.
В ее номере, куда они пришли, все было невиданно и красиво.
— Давай шапку, снимай пальто и поешь пока компоту. Я думаю, ты такого еще не пробовал. Это наш, уругвайский. А я пока немного приберусь.
Она налила из консервной банки в гостиничную стеклянную плошку компот, положила туда ложечку и придвинула плошку ему. Затем быстренько убрала с дивана какие-то женские тряпочки и куда-то их сунула, а потом села на диван рядом.
Он на нее даже не поглядел, потому что компот, который стал есть, оказался невероятен. Сладкий-сладкий, он был вкуса то клубничного, то земляничного, то пахнул вишней, то напоминал о лимоне — словом, наш персонаж забыл скованность, приличия и опаску.
— Погоди, не уйдет твой компот. Давай хоть поглядим друг на друга, какие мы теперь.
И он поглядел на Женю. Московско-советский дураковатый молодой человек, он никак не мог вспомнить слово «обворожительная», а вообще-то не умел связать ни с одним известным ему словом ее обаяние, женственность, нездешний наряд, блеск волос и серег. Разве что сразу уставился в вырез кофточки. Золотая оборка кофточки красиво лежала на белорозовых как пастила выпуклостях грудей, а в устье обозначившейся ложбинки то и дело собирался ускользнуть непривычный для его комсомольских очей крестик, сплетенный из чисто золотой проволоки.
Она осмотрелась, потянулась к нему и тихонько поцеловала в губы, а потом сказала: «Это ведь можно, мы же с тобой целовались тогда в шадринском сарае».
Он неуклюже ответил, неумело чмокнул в губы и протянул руку к белорозовой местности крестика, так как никогда не забывал давних сарайных прикосновений.
— Я очень хочу быть с тобой, очень! — сказала Женя — но здесь это невозможно. No nos resultar hacer conocer nuestras partes genitales — наши органы должны были бы познакомиться. У нас в Уругвае кое-что говорят и делают напрямую, — она приблизила губы к его уху — если бы не ваши органы. Ешь лучше компот, если он тебе нравится… Сейчас еще банку открою, и себе тоже возьму.
И он ел этот баснословный компот. И больше даже не смотрел ни в вырез кофточки, ни на ее студенческие до сих пор коленки, а она то и дело незаметно поглядывала на него и сокрушалась, что половинка персика никак не поддевается его ложкой и выскальзывает, дурочка, вместо того, чтобы попасть, куда ей хочется и куда ей положено.
Сидеть в номере стало невыносимо, и, хотя компот был недоеден, они решили уйти погулять. И сразу приметили идущую за ними женщину. Шла она странно, то останавливалась разглядывать витрину, хотя на витрине лежали сайки и батоны из папье-маше, то застревала у газетного стенда почитать «Красную звезду», хотя вечерело, и было ничего не разобрать, да и газета была двухнедельной давности. То деловито прибавляла шагу и даже обгоняла их…
Его охватил ужас. Женя тоже, хотя они только что, смеясь, говорили о том, выучил ли он на мандолине еще хоть одну песню, напряглась и непрерывно ловила переулочные шаги сыщицы. Было ясно, что тетка эта — самый, что ни есть, классический шпик, и уже сегодня их жизни — вместе и в отдельности — могут сложиться самым роковым образом.
И он решил этого не допустить. Не теряя из виду в какой-то момент обогнавшую их преследовательницу, он потянул Женю в переулочную подворотню, по-вечернему уже совсем темную, где в обеих стенах болтались разваливающиеся московские двери, и они, сбивчиво дыша, в правые двери вбежали, добежали по смердевшей кошками и щами лестнице до какого-то этажа, а там пошли длинные ломаные пропахшие кислым духом коридоры с какими-то нишами, и они в одну такую нишу втиснулись, а из нее сквозь заплесневелое коридорное окошко было как раз видно, как сыщица металась по переулку, пытаясь сообразить, в какую из переулочных глоток ускользнули преследуемые. А они обнялись, и Женя поцеловала его своими заграничными полными напрасного желания губами…
Запах паутины и мышей сразу смешался с запахом ее чужедальних духов…
Пока они в своем будущем целуются, так и не познакомив друг с другом свои органы (ничего себе уругвайская откровенность!), пока опасливо выходят в переулок и расстаются, чтобы быстро разойтись в разные стороны (между прочим, навсегда), на приуральской траве щиплет траву, хвостом отгоняя мух, нравная лошадь, а он, восемнадцатилетний наш мальчик, не знает, как быть. И правда, как ему быть?
Он больше уже не твердит стишок про «рожь поспевает, когда это бывает», он, между прочим, умеет сочинять стихи сам и бессмысленно повторяет сейчас первую строчку сочиняемого «Ты спросил меня, юноша, кто я таков…». Сочиняет стихи он уже давно — они у него складные и очень похожи на тогдашнее писательское стихотворчество. Отец даже водил его к поэту Луговскому, каким-то образом с тем договорившись.
…Ты спросил меня, юноша, кто я таков… ты спросил… ты спросил… Кто я таков?.. Веков… лугов… подков…
Что-то надо делать.
Но что? А вот что: надо собраться с мыслями, надо быстро все обдумать, надо понять, чем связать порванную упряжь, когда он приведет лошадь и поставит ее в оглобли (как он это сделает?)…
— Ты спросил меня, юноша…
Сочиняемое стихотворение мешает сосредоточиться, ни ремешка, ни веревки на телеге найти не удается. На ней, кроме мешков и торб с провизией ничего нет. Лошадь в отдалении как раз вся в каких-то ремешках и веревках… И вожжи волочатся.
В небесах покачивается в мареве солнце и, качнись оно посильней, за его ободок нахлынет еще зною… «Шел солдат из бою, нес ведерко гною…» Зною… казною… не знаю…
У него и ножика нет, чтобы отрезать, если, конечно, он поймает лошадь, от конской упряжи какой-то ненужный конец… А что там нужное? А что ненужное? Птица кричит… И мандолина эта прямо у виска… Зною… Гною… Кто я таков?..
Ему приходит в голову направиться к трактору. Наверняка там в какой-нибудь железной коробке или под сидением есть промасленные тряпки или какие-нибудь веревки. А по пути он пройдет мимо лошади и, может, она теперь не станет шарахаться? Он выходит из тележной тени. Сразу же вскрикивает птица. И он, глядя в землю, тихонечко идет в сторону лошади, однако, не дойдя шагов пятнадцать, видит, как та вскидывает голову, мгновение глядит в его сторону и отходит подальше. Опять то же самое! Тогда, глядя в землю и напрягшись, что очевидно обозначает решимость, он бросается к ней, полагая прыгнуть на конец волочащихся вожжей, и слышит, как ударили оземь ее копыта, когда она одновременно с ним отпрыгнула.
Ладно! Пускай пасется, пускай отфыркивается, пускай раздувает ноздрями жухлую уральскую траву, пускай наедается, пускай устанет и начнет даваться в руки. «Ты спросил меня, юноша, кто я таков, чем живу я и мыслью какой удручен?..» Вот же, вот же, придумал!.. И он поворачивает в сторону трактора.
Солнце по-прежнему мутное, земля по-прежнему жухлая, пожелтелая и травяная. Он по такой сроду еще не ходил, и, что интересно, когда он глядит под ноги, а он глядит под ноги, потому что при направлении к трактору солнце оказалось перед ним и стало слепить, он увидел суетливую и разнообразную жизнь, о которой и не подозревал в окружавшем телегу безлюдье и безмолвье. Куда-то полетел шмель, вылезший из земляной дырки. Белая плесень кучкой шариков расположилась от этой дырки невдалеке, муравьиный ручеек бежал по своим делам, на колючем цветке сидит колючая дорожная гусеница. Что-то вдруг появилось из-под ноги и, громко загудев, поволоклось по воздуху. Крупное и тяжкое, оно оказалось отчетливым большим жуком, вокруг которого неотчетливо мерцал буроватый ореол полета. Следя за полетом жука, по пути взгляда он увидел маленькое бегущее животное — то ли крысу, то ли зайчонка, убегавшего с дороги.
Солнце висело, проклятая птица кричала, мандолина в ушах не тренькала, зато колотилось сердце и хотелось повалиться наземь и заснуть.
Но он уже был возле трактора.
Одиночество трактора в жаркой пустой окрестности было бесспорным. Ржавый механизм — это был уже довольно старый «Фордзон-Путиловец» — ни на что больше не претендовал, лошадей, несмотря на их уже известный нам норов, он в свое время победил, а дальше работал как мог. Почему он тут оказался, стало ясно, рядом томилось от зноя какое-то небольшое поле, а на нем среди сорняков виднелись повалившиеся редкие колосья.
