Игорь Всеволожский - Ночные туманы
Адмирал встал, подошел к окну. (Несколько катеров готовились к выходу в море.) Обернулся:
— Я не боюсь повторить то, что вы уже, очевидно, не раз слышали в училище от преподавателей: современный корабль — это сгусток сложнейшей техники, последнее достижение науки. Сотни приборов, механизмов, устройств дают кораблю стремительное движение, открывают перед ним темные глубины, раздвигают горизонт, управляют оружием. Вся эта могучая боевая техника представляет грозную силу только в руках людей, освоивших ее в совершенстве, ухаживающих за ней с любовью.
Без людей эта техника будет мертва. На ракетные корабли мы подбираем людей особенно тщательно. Ведь воюет не техника, а люди, вооруженные техникой. Я надеюсь, что вы заслужите право служить на таком корабле.
Он прошелся по кабинету, подошел ко мне снова:
— Не думайте, что ваше учение закончено. Вы избрали трудную, но почетную профессию офицера. Вам придется упорно и много учиться. Всю жизнь. Вы знаете, каковы у нас нынче матросы? Они, пожалуй, и вас кое в чем могут за пояс заткнуть. Но воспитатель их — вы.
Узнавайте поближе их. Старайтесь, чтобы вас полюбили, и постарайтесь тоже их полюбить. Тогда они за вами в огонь и в воду пойдут. Но будьте непримиримы ко всем нарушениям службы. Они у нас все комсомольцы. Они вам помогут. Партийный коллектив у нас крепкий и дружный. Дружный, — повторил он, — а это значит, что вас поддержат во всем. Вот все, что я хотел вам сказать, — закончил адмирал, пристально на меня глядя. — Идите, устраивайтесь, осваивайтесь. В субботу увидите всех. Собрание будет: «Долг и честь корабельного офицера». Народ у нас откровенный, канцелярщины всякой не терпит. Кстати, у нас не принято выступать по бумажкам… Выкладывай, что накопилось на сердце. Думаю, наша семья придется вам по душе. Надеюсь, и вы ей тоже.
Теперь я знаю: быть может, вся жизнь моя потекла бы вспять, если бы не Сергей Иванович Тучков. Немало погублено жизней сухими чиновниками, слепо верящими анкетам, характеристикам, слухам. В этот памятный день я получил отличный урок: доверяй человеку.
Я представился начальнику штаба Филатову, немолодому, солидному капитану второго ранга. Он спросил меня:
— Стажировались на ТК?
— Так точно.
— Я тоже на них начинал свою службу.
Филатов плавал матросом на катере Всеволода Гущина, на том историческом катере, который навечно стоит на скале.
Я узнал об этом, придя на собрание в клуб. В кубрике боевой славы было много экспонатов.
Со стены смотрел бравый командир с улыбающимся лицом — Всеволод Гущин. Рядом Филатов. Оба не старше меня.
На пожелтевшей фотографии я увидел молодого Сергея Ивановича Тучкова. На витрине лежала брошюрка, отпечатанная на желто-серой бумаге военного времени, тоже с портретом, но плохо оттиснутым и неясным. Книжечка называлась «Морской орел». В ней скупо рассказывалось военным корреспондентом:
«Подвиг за подвигом совершал Тучков, но во всех его подвигах никогда не было стремления принять эффектную позу, в поведении отсутствовала бравада, и всегда были точный расчет, хладнокровие, забота о корабле и любовь к своему экипажу.
Подчиненные Сергея Тучкова гордятся им, любят его и готовы идти за ним, куда только он ни прикажет. Конечно, только такая готовность идти за своим командиром, вера в него и могли обусловить тот знаменитый подвиг, когда Тучков среди бела дня со свойственным ему дерзким риском и хладнокровным расчетом проник на катере в защищенную врагом бухту, подорвал корабль, стоящий у мола, и, сражаясь один против всей береговой артиллерии, остался невредим. О нем когда-нибудь будут написаны книги…»
Звонок позвал в зал. В клубе было неуютно и холодно. На меня посматривали с любопытством: новенький!
С докладом выступил начальник штаба Филатов. Он делился боевым опытом.
— Нас, молодых матросов, во время войны поражало, с какой силой воли офицеры выполняли свой долг. О таких командирах, как Гущин, мы говорили: «Мы за ним и в огонь, и в воду пойдем». И шли… Офицер был примером для нас.
Вот и вы должны быть матросам примером. Вспомним недавний шторм. С палубы смыло матроса Таранкина. Кто кинулся за ним в воду? Лейтенант Аристов. Он показал, что подвиг можно совершить и в мирное время. И его уважают и любят. А почему лейтенант Гриценко не заслужил матросской любви? Да потому, что он занимается приборами, техникой, а не людьми. Он не любит людей.
Друзья мои! Почаще заглядывайте вы себе в душу! Вам, единоначальникам, даны большие права. Но трудны и ваши обязанности. Я хотел бы, чтобы каждый из вас получал такие вот письма, как получил один молодой офицер (Филатов достал письмо).
«Я не знаю, как вы встречаете праздник. Может быть, как и в прошлом году, корабль проведет его вдали от базы. Вас и в прошлом году ждали дома, но не дождались: вы были с нами, с матросами. У вас в синей книжечке записано много матросских фамилий. И моя там есть. Вы говорили: „Зайдите вечером ко мне в каюту“.
Чувствуя, что виноват, заходил с опаской, ожидая нотации. Возвращался в кубрик, товарищи спрашивали: „Ну, как? В порядке?..“ „Да, полный порядок. Вроде с отцом поговорил“.»
Запомните: «поговорил, как с отцом», — посмотрел в зал Филатов. — А нелегко быть отцом своих подчиненных.
Командир должен суметь вдохновить их на подвиги…
После начальника штаба выступали один за другим офицеры, почти все мои сверстники. Выступали не по бумажкам, от души, горячо. Называли неизвестного мне Колбина, который стесняется говорить своим подчиненным правду об их упущениях. Говорили о также неизвестном мне Вешкине, который, придя из училища, не боясь уронить свой авторитет, стал учиться у подчиненных и многого этим достиг. Говорили о помощнике командира катера Пащенко, который считает, что требовать — это значит строжайше наказывать за малейшие упущения. Матросы от него перебегают на другой борт или прячутся в люк. К одному из матросов приехала издалека жена, но Пащенко был в плохом настроении и матроса не отпустил.
— Он человека обидел! — с горечью говорил лейтенант, осуждавший Пащенко.
Мне нравилось, что даже горькая правда говорится друг другу в лицо, но без ожесточения, не обидно, а с искренним желанием помочь человеку исправиться.
После собрания ко мне подходили молодые офицеры, знакомились. Среди них были и Колбин, и Вешкин, о которых только что говорили, и они, не смущаясь, называли свои фамилии. Все желали мне поскорее освоиться, и только старший лейтенант Пащенко, человек с высокомерным лицом, спросил:
— Поторопились уже погореть?
Он и сам это видел по моей единственной звездочке, и вопрос задавать было незачем.
— Злоупотребляли, наверное? — щелкнул он пальцами по шее, намекая на выпивку.
Молодой лейтенант, который осуждал Пащенко на собрании, спросил:
— Лучшего приветствия вы не нашли?
Его фамилия была Аристов. В столовой я сидел за столом с ним и с Вешкиным. Оба оказались холостяками, снимали комнату на двоих у хозяйки. Узнав, что я не женат, Аристов сказал, что холостякам легче живется.
Город выстроен новый, большой, но квартир не хватает.
Для семейных это больной вопрос, хорошие люди из-за недовольства жен, совершенно законного, нервничают, а это отражается и на службе.
Я лежал на своей тощей койке в комнатке, в которой пахло сушеными травами и полынной настойкой. Я снял эту комнатку у старушки Подтелковой, вдовы боцмана Черноморского флота. Море билось под самыми окнами.
Волны разбивались о камни, и брызги оседали на стеклах. Я слушал шум волн и думал, что и Лэа сейчас, наверное, тоже слышит этот волнующий шум и, может быть, вспоминает меня. Почему-то мне все время казалось, что она обо мне думает и когда-нибудь, быть может, придет…
Но куда? В эту жалкую комнатку с выбеленными стенами, с высохшей веткой магнолии, кем-то прибитой к стене, с фотографией лупоглазого боцмана, с шаткими стульями и кривоногим столом? Нечего сказать, с милым рай!
В воскресенье я пошел в город. Уже пахло зимой, дул норд-ост, синева в бухте была ледяной, а на берегу — желтый камень и деревья без листьев. Знаменитый Приморский бульвар, во всех романах описанный оживленным и шумным, был пуст, только у балюстрады над морем, выбрасывавшем тысячи брызг, темнело несколько озябших фигур. Удивительно одиноким я чувствовал себя в городе, где у меня не было знакомых.
Я слонялся по проспекту Нахимова, по Большой Морской, зашел в кинематограф «Победа», но билеты уже были распроданы, забежал в кафе, но в нем не было мест.
Моряки весело болтали за столиками со знакомыми девушками.
Я зашел в ресторан «Севастополь». Официантка с ярко накрашенными губами спросила:
— Водки или коньяку?
Узнав, что я хочу пообедать, недовольно передернула плечами:
