Димфна Кьюсак - Солнце – это еще не все
– Если вы не возражаете, я вернусь обратно на лыжах, – сказал Иоганн, высвобождаясь.
– Валяйте! – ответил Младший Мак.
Лиз прыгнула на место рулевого. Лайша села рядом, а Дональд и Младший Мак поместились на заднем сиденье, и каждый задумался о своем.
Иоганн встал в исходное положение и прекрасно взял старт от берега; «Атом» понесся по искрящимся водам залива.
«Керема» медленно шла домой, и, когда «Атом», круживший вокруг яхты, слишком близко подходил к ней, она покачивалась на поднятой им волне.
– Напрасно они позволили Лиз вести моторку, – сказал Мартин Брэнку. – Ведь она сорвиголова.
Брэнк был вполне с ним согласен.
– Они все сумасшедшие! – сказал Карл и, покончив с этой темой, быстро перевернулся на другой бок и положил голову на колени Элис.
– Не надо. Карл. Не здесь.
– А почему?
– Мартин и Брэнк могут нас увидеть.
– Мартин стоит у руля и воображает себя викингом. А Брэнк, надеюсь, уже свалился за борт.
– О Карл! Вы просто ужасны.
– Вы просто ужасны! – шутливо повторил Карл, имитируя, хотя и с сильным акцентом, ее интонацию.
Его рука скользнула под ее накидку и обожгла ей спину. Он привлек Элис к себе.
– Не дождусь вечера, чтобы потанцевать с вами! – И он запел высоким звонким голосом:
Oh Donna Clara ich hab' Sie tanzen gesehen,
Und deine Schonheit hat' mich toll gemacht.
– Вы понимаете смысл этих слов?
Элис покачала головой.
– Это значит: я видел, как ты танцевала, и красота твоя меня свела с ума.
Элис что-то смущенно пролепетала, пытаясь отодвинуться, но он только крепче прижал ее к себе.
– Вы благоухаете, как распустившаяся роза. Мне нравится, что у вас белая кожа и что вы скрыты завесой тайны. Тем упоительнее будет, когда… – И он снова запел негромко и страстно:
Oh Donna Clara, ich hab' im Traume
Dich dann im ganzen gesehen.
– Это значит: мне обнаженной ты явилась во сне. Пусть эта песня останется нашей тайной, хорошо?
Его рука легла на ее грудь, и она вся затрепетала.
– Разве австралийские мужчины так не делают? И неужели ваш жених никогда так не ласкал вас на палубе яхты?
– Никогда.
Лицо Элис померкло – она смотрела на сильное грузное тело, простертое рядом с ней, и пыталась вспомнить, как выглядел Редж, и не могла. Редж никогда не действовал на нее так сильно, как этот мужчина, повадки которого еще совсем недавно показались бы ей отвратительными.
Он продолжал ласкать ее грудь, и она оттолкнула его руку, пытаясь сохранить хоть какое-то подобие достоинства.
– Прошу вас, Карл! Я к этому не привыкла.
– Да? – он опустил руку на ее колено. – Liebe Donna Clara! Иногда мне кажется, что вы так и остались совсем неопытной девушкой, несмотря на то, что вам пришлось пережить. Не станете же вы утверждать, что вас никто не любил после того, как ваш жених погиб на войне? Никто? – И он расхохотался. – Тем лучше для меня!
Элис молчала. Глядя на сверкающую воду, она спрашивала себя: «О господи! Чем это кончится? Я хочу, чтобы он был со мной, но для него – что значит это для него? Мимолетное влечение или что-то большее?»
«Атом» снова пронесся мимо. Иоганн демонстрировал сногсшибательный слалом.
– Мой племянник очень мил, не правда?
– О да, – согласилась Элис.
– А молодой человек позади Элизабет, кто он?
– Товарищ Дональда, которого они называют Младший Мак – его фамилия Макгрегор. У него блестящие способности, но я его терпеть не могу. Это он виноват во всех сумасбродствах Лиз.
– Хо! Хо!
– Не в том смысле, в каком вы думаете. Я имею в виду все эти их демонстрации и протесты.
– Надеюсь, моего племянника они не испортят?
– Ну, Дональд вполне порядочный юноша, да и Лайша, в сущности, вовсе неплохая девушка. А их родители – очаровательные люди.
– Иоганн говорит, что они очень добры, и я им за это признателен. Иногда я спрашиваю себя: способны ли вы, милые и благополучные люди, глубоко понять трагедию изгнанника?
– Но теперь какой же вы изгнанник? Ведь вы натурализовались, – утешила его Элис.
Карл сел на палубе с видом оскорбленного достоинства.
– Вы, австралийцы, слишком простодушны, чтобы представить, что человек может принять австралийское гражданство и все же остаться изгнанником.
– Я это отлично понимаю, – поспешно заверила его Элис. – Мой прадед тоже был иммигрантом. А моя бабушка и даже мать всегда называли Англию «родиной», хотя сами они там никогда не были.
– Это совсем другое. – Карл нахмурился и закурил сигарету. – Если бы вы больше путешествовали, вы бы убедились, что наш двадцатый век – это век изгнанников. Куда бы вы ни поехали, вы всюду встретите людей, которые были вынуждены покинуть родину и терзаются вечной тоской об утраченном. Нам, немцам, особенно тяжело. Многие так и не смогли оправиться от этого удара. Другие живут, как призраки, там, куда забросила их судьба, третьи пытаются начать новую жизнь. Все зависит от того, в какую страну попадешь, с какими людьми столкнешься.
– Да, вы правы, – поспешила сказать Элис. – Блестящий тому пример Мандели, родители Дона и Лайши. Они стали настоящими австралийцами. Я всегда ссылаюсь на них, когда разговариваю с новыми иммигрантами. А ведь когда они приехали, мы называли их беженцами.
Лицо Карла помрачнело.
– Так они беженцы?
– Да, они приехали сюда перед войной.
– Вот как! А откуда они приехали?
– Из Вены Сегодня вечером вы с ними познакомитесь, когда мы поедем танцевать.
– А-а! Простите, дорогая Элис, но я немец и недолюбливаю людей, которые покинули рейх перед войной. Нас – тех, кто пережил эту войну, – связало друг с другом страдание. Как вы сказали, Мандель?
– Мандель. Их настоящая фамилия Мандельбаум, но они ее изменили.
– Боюсь, что эту фамилию нельзя назвать немецкой.
– Они не немцы, а австрийцы. Я знаю от Карен – от миссис Мандель, что их семья жила в Вене более трехсот лет. Дональд и Лайша родились здесь, а потому они стопроцентные австралийцы. – Элис засмеялась. – Собственно говоря, Лайшу назвали в мою честь.
Элис продолжала щебетать, но чувствовала, что Карл как-то внутренне отстранился от нее.
– Судя по их фамилии, они евреи?
– Всего только наполовину, – растерянно сказала Элис. – Они не ходят в синагогу и живут, как все мы.
– Тем не менее они евреи. Простите меня, дорогая Элис, но евреи всегда останутся евреями. В Германии, Австрии и в любой другой немецкой земле, сколько бы веков они там ни прожили. Мы никогда не считали, что они – как это у вас называется? – ассимилировались с германским народом.
Элис смотрела на него с недоумением.
– Но ведь это нелепо! Как если бы мы не считали австралийцами всех иммигрантов: англичан, ирландцев, шотландцев и всех прочих.
– Здесь нет ничего нелепого. Строго говоря, у евреев вообще нет родины.
– Но Мандели считали Австрию своей родиной.
– Считали или не считали, а факт остается фактом. И потому, моя дорогая Элис, Манделей мы в ресторан приглашать не будем. Не будем.
Заметив ее изумление, он стиснул ее колено.
– Liebe Alice![15] Вы так еще наивны! Мне доставит огромное наслаждение обучать вас всему.
Он улыбнулся своей медленной улыбкой, которая ее покорила, и запел:
Oh Donna Clara ich hab' dich tanzen gesehen.
А Мартин тем временем подводил «Керему» к причалу.
Глава двадцатая
Вечер в Клубе земляков доставил Карлу огромное удовольствие; во всяком случае, он уселся за стол завтракать, распевая во весь голос. Лучи утреннего солнца падали на его лиловый халат, на стакан с соком грейпфрута в его руке, на пурпурные георгины в вазе позади него. На этом фоне его смуглое лицо, обрамленное черной бородой, казалось порождением чего-то варварского.
Иоганн сам не знал, почему ему в голову пришло именно это слово. Возможно, эти яркие тона высвободили нечто действительно варварское в натуре Карла, скрываемое обычным костюмом. И конечно, дело не только в его бородатом лице или чувственных губах, на которых блестят капельки сока. Когда-нибудь он использует это сочетание цветов: лиловый, красный, желтый на фоне темно-синей драпировки, но без человеческой фигуры. «Писать портреты мне еще рано, – сказал он самому себе. – Но если бы мне пришлось изобразить его, я бы выявил те черты корсара, пирата, разбойника, которые прячутся под его внешним лоском».
– У меня для тебя хорошие новости! – сказал Карл, поставив на стол пустой стакан. – Я говорил с влиятельными людьми о том, что ты хочешь заниматься искусством.
Иоганн вздрогнул, будто кто-то подслушал его самую сокровенную мысль. Потом ощутил привычное раздражение из-за той интонации, с какой дядя произносил слово «искусство». Иоганна всегда раздражали люди, рассуждающие об искусстве, ничего в нем не смысля. Он потупил глаза в стакан, извлекая ложкой последнюю дольку грейпфрута, и промолчал.
Карл откинулся назад вместе со стулом и позвал миссис Шмидт. Опираясь руками о край стола, он улыбнулся племяннику.
