Алексей Рыбин - Бес смертный
Когда под грохот барабанов и тяжелый рык Железного я пошел в гримерку, то в коридоре по пути встретил изрядное количество малознакомых мне людей. Здесь были Буба с Ренегатом – уже пьяные до полного русского отчаяния. Здесь бродили анонимные личности из «Радости», лица которых я время от времени видел на телеэкране. Анонимными они были только для меня – включая дома телевизор, я делаю две операции: нажимаю кнопку «Power» и сразу же – «Mute». Мелькнул вышибала из «Бедных людей», сделав вид, что он меня не знает. Попалась пара-тройка ментов, которые когда-то запихивали меня в кутузку – то ли по пьяни, то ли за длинные волосы.
Журналисты, директора супермаркетов, модельеры, парикмахеры, которых теперь было принято называть «стилистами», портные, они же кутюрье, менеджеры по рекламе, дизайнеры, директора ночных клубов, бесконечные асексуальные бабы кукольного вида и прочая светская сволочь толпилась в кулуарах концертного зала, выделенного нам под клуб. Три дня в неделю концертный зал, принадлежащий концерну «Радость», был в нашем распоряжении. Какую радость имел от этого концерн, я так и не понял, а Карл не стал распространяться на данную тему.
Гримерку мне выделили огромную – с мягкими диванами, зеркалами, внушительным обеденным столом, покрытым толстой мягкой зеленой скатертью. С душем, туалетом, телевизором и кучей пепельниц. Хорошая гримерка – хоть живи в ней. Мне как президенту, сказал Карл Фридрихович, пристало сидеть именно в такой гримерке – принимать, типа, решения.
Какие, на хрен, решения, если за меня все уже давно решено, а мне эти решения оставалось только озвучивать, пересыпая сухую казенщину унылым сленгом.
Казалось мне, что больше не будет ни головной боли, которую я обычно испытывал от больших скоплений фанатов чего бы то ни было – футбола, Первомая, телесериалов и еще сотни фетишей, – ни утомления, ни тоски. Думал, посижу один, попью хорошей водочки, которую Карл обещал поставить в гримерку, посмотрю телевизор без звука. Выйду несколько раз на сцену, чтобы объявить очередных потенциальных звезд российского масштаба, и – вернусь на диван денежки считать.
Не тут-то было! В служебную, то есть мою гримерку стали одна за другой подтягиваться личности мне известные, малоизвестные и неизвестные вовсе. Ни одного приятного мне лица среди них не было.
Все они чувствовали себя в служебном помещении, предназначенном для отдыха начальника, то есть меня, как в собственной квартире, хлопали меня по плечу, рассказывали анекдоты, курили, пили приготовленный для меня кофе, выпивали из моих бутылок – благо, их было несколько.
На сцене гремела и ревела музыка, которая должна была быть забыта еще в семидесятые годы прошлого века, вокруг хохотали, целовались, шептали что-то друг другу в уши и размахивали руками, пробираясь в киселе табачного дыма.
В конце концов, увернувшись от крепких горячих рук и каменных плеч гостей, пробиравшихся к бутылке или пепельнице, я оказался сидящим на диванчике в углу рядом с туалетной комнатой, в которой кто-то давно уже заперся и потому наиболее нетерпеливые гости то и дело отлучались в общий закулисный сортир.
Рядом со мной сидел полный, неприятно потеющий человек в мятом сером костюме. Я никогда не узнал бы его, если бы не очередной светский козел, хлопнувший по плечам – сначала меня, потом моего соседа.
– Сатиров! И ты здесь?! – вскричал козел, взбрыкнул обтянутым узкими джинсами задиком и поскакал в направлении водки.
Козла я видел впервые в жизни, а вот сосед по дивану вдруг показался знакомым. Я покосился на него. Он поерзал, скрипя диваном, протянул руку к тумбочке, на которой стояла полная рюмка, и, подняв ее, посмотрел мне в глаза.
– Будем знакомы?
– Будем.
Я выпил из стакана, который уже минут двадцать держал в руке – ходил с ним, курил с ним, стоял и сидел с ним. Если стакан поставить на любую плоскость, его тут же кто-нибудь схватит и утащит – знаю я эти «party». Основная цель основной части гостей – нажраться на халяву.
– Сатиров, – сказал Сатиров.
– Боцман, – ответил я.
– Хорошее имя.
Сатиров выпил, водка тут же выступила на его лбу новыми каплями пота. Судя по всему, Сатиров переживал сильнейший отходняк, что еще хуже, чем банальное похмелье.
– Хорошо платят? – спросил Сатиров, будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся.
Я замялся, глотнул из стакана, кашлянул.
– Ясно, – сказал Сатиров. – А я думал, может, к вам перейти…
– Куда это – к нам?
– Ну, в рок. Думал, может, пока дело новое, платить станут прилично… Но вижу, что тебя тоже напарили… Суки они. Жмоты…
– Что вы имеете в виду?
– Да не придуривайся. Давай лучше вмажем еще, – сказал Сатиров.
Внешность его говорила о том, что мы, в общем, ровесники. Но тон моего нового знакомого был таким же, каким говорит уставший после трудового дня отец с сыном, постигающим премудрость управления телевизионным ДУ-пультом.
– Что имею… То и имею. Платят, гады, только чтобы с голоду не сдохли артисты… А вони-то было – мы вам, мы вам всё, мы для вас в лепешку…
– Это вы о чем?
– Давай на «ты», а?
Сатиров наклонился и поднял с пола стоявшую между диваном и тумбочкой бутылку водки, классом пониже, чем та, что была предназначена для меня и ушла в пользование неизвестных мне гостей.
– Не люблю я эти экивоки. Ну, Боцман?
Он наполнил свою рюмку и зазывно помахал бутылкой, одновременно зорко поглядывая по сторонам.
«Привычка старого алкаша, – отметил я. – Боится, что кто-то упадет на хвост…»
С носа Сатирова в рюмку упала капля пота.
– Черт… Потею… На концерте, знаешь, какие проблемы? С морды льет, в рот затекает. А все равно – стой, шути, мать их так. Возраст уже не тот, чтобы шутить.
– Так какие проблемы? – спросил я. – Не шути.
– Ну да – не шути! Легко сказать. А семью кормить чем? Все, попал. И ты тоже попал крепко. Теперь уже не выдраться из этой трясины. Как они повязали нас всех – как пацанов! Купились мы, блядь, на сказки ихние.
– Какие сказки? – спросил я. Но Сатиров уже изменился в лице и стал похож на того самого народного героя, который каждый день вещал с телеэкрана о невзгодах простого человека – о его борьбе с жэковскими сантехниками, о неполадках в общественном транспорте, о неверных прогнозах погоды, то есть о неурядицах, касающихся каждого, о нестрашных, уютных, стабильных неурядицах, не будь которых, простому человеку и поговорить было бы не о чем.
Лицо Сатирова порозовело, пот невероятным образом мгновенно высох, растрепанные редкие волосы легли аккуратной причесочкой, блестящие похмельной слезой глаза покрылись ровной, матовой, как оргстекло, пленкой.
– Кого я вижу?! – услышал я знакомый голос.
К нам вперевалочку, широко ставя короткие ноги, бежал Рудольф Виссарионович. Мой добрый следователь, которого я после официальных допросов и не видел.
Толпа, сгустившаяся в гримерке, сама собой расступалась перед Рудольфом Виссарионовичем. Ему не приходилось просить, трогать за руки и заглядывать в глаза, с тем чтобы гости освободили проход. Герои светских хроник и даже менты чувствовали его приближение затылком и изящно, невзначай делали шаг назад или в сторону, чтобы через секунду вернуться на прежнее место.
С ним никто не здоровался, он тоже не кивал и не подмигивал никому, но его знали здесь все, это было очевидно. Знали и боялись – так мне показалось. Уступали дорогу молча, делая вид, что ничего особенного не происходит. Вероятно, у Рудольфа Виссарионовича на каждого из присутствующих в гримерке было заведено дело, а если и не дело, то имелось досье, полное всяких гадостей.
– Кого я вижу! – снова крикнул добрый следователь, нависнув над нами с Сатировым своей… – нет, не тушей, такое определение не подходило к добродушному толстяку, – своей тушкой. Своим пузиком. Своим филейчиком.
Рудольф Виссарионович смотрел аккуратно между нами – поэтому неизвестно было, кого именно он видит.
– Приветствую вас, – хорошо поставленным звонким голосом, четко выговаривая буквы, откликнулся Сатиров.
– Да-да… Как настроение? – спросил добрый следователь, продолжая смотреть в стену.
Сатиров толкнул меня локтем.
– Бодрое! – отрапортовал я.
– Молодцы! Приятно видеть вас вместе. Хорошие люди должны держаться друг друга, – подвел черту Рудольф и, сделав шаг в сторону, дернул ручку туалетной двери. Дверь тотчас отворилась, и на свет божий выскочил длинный раскрасневшийся хлыщ с бегающими мокрыми глазами, в распахнутом пиджаке и брюках с наполовину застегнутой ширинкой.
– М-да, – покачал головой Рудольф Виссарионович. – Зайди ко мне завтра.
– Я не-е… – затянул, икая, хлыщ, но добрый следователь уже втиснулся в сортир и запер за собой дверь.
В гримерку ворвались ребята Железного, хотя у них было свое помещение – большой зал, где семь или восемь групп молодых дарований готовились к первому в их жизни «официальному» концерту и где планировалось празднество по этому случаю.
