Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи
Немного позже внизу у входа в «Энгадинер Хоф» они видят обнявшихся Норму Леннокс и красавца Виктора. У Нормы огромные синяки под глазами. Ее слишком белые груди (на них угадывалась голубая сетка вен) трепещут, туго схваченные крестьянской кофточкой. Она целует Клод: «Ты видела, до какого состояния я доведена им…» Она поддерживает свой сильный акцент, но не ошибается в согласовании причастия. Виктор, ужасно самоуверенный (он с вечера уложил себе усы под Гарибальди), шепчет: «Сделаешь макияж, и оп! девичий цвет лица, моя Норминет… Если успеешь, конечно. Епископ готов? Где он? Это всегда из-за него бывает бардак…»
Епископ, который на самом деле является кардиналом, защемил свою красную сутану дверцей машины. Он ругается на трех языках к радости маленьких итальянских грумов, которые на мгновение отвлекаются от грудей Нормы Леннокс. Жос счастлив. Чем затасканнее шутки, чем стандартнее ситуации (Норма и Виктор столкнулись уже на третий день съемок), тем сильнее он ощущал, как на него нисходит покой. Сегодня утром наплыв людей случился кстати. Клод отошла в тень больших секвой, стоящих в кадках на террасе. Усталость или недоверчивость? Она, в отличие от Жоса, не любит этот немного искусственный праздник, деланные улыбки, бестолковую толкотню, которая нервирует команду. Она закуривает новую сигарету. Консьерж подходит, держа в руках рюкзак. Он показывает Жосу, что туда положили, как он и просил, легкую закуску и покрывало. Это шотландский плед, свернутый валиком под отворотом рюкзака в соответствии с исконными военными правилами. Сколько уже лет… Лагеря скаутов, лето тридцать девятого. «Ну что, Жос, нас отпускают?» Клод зовут всегда «госпожа Форнеро», а его называют «Жосом», и ему приходится противостоять всеобщему тыканью. Странное занятие. Красавец Виктор ласкает их, Клод и его, взором одалиски, привыкший к тому, что планы рушатся и вновь создаются, повинуясь электрическим вспышкам его очарования. Жос предлагает:
— Я вас догоню в Цуоце ближе к вечеру. Поезжайте потихоньку, Виктор, в сторону Вельтлинера до «Двадцати двух кантонов»…
— Это вы скажете епископу!
Виктор, возбужденный и раздосадованный, хочет покрасоваться. Он останавливается и оборачивается, садясь в машину:
— Ну что, приезжает сегодня Мюллер? Потому что в сцене на манеже он мне подкинул такой текст! Сахарная вата. Луиджи любит это, я знаю… Он думает, что мы снимаем какой-нибудь новомодный римейк типа «Сиси», тогда конечно… А что до его французского!
В окнах автобуса не видно лиц актеров, а только темное отражение неба, секвойи, пик Розач, весь сверкающий. Стекло опускается и появляется рука Виктора, рука в рюшах из тонкого бархата: она машет машинописным листом:
— Я переделал три или четыре из моих реплик этой ночью, не хотите ли прочитать, Жос?
Жос смеется и качает головой: двигатель машины, завибрировавший с тошнотворной отрыжкой дизельным топливом, избавил его от необходимости отвечать. Залаяла собака. Две фигурантки, визжа, спустились по лестнице, неуклюже путаясь в юбках. Та, что покрасивее, чтобы рассмешить публику, проказливо выпячивала свой турнюр. Лыжники, возвращавшиеся с Корвача, куда они отправились в шесть часов утра, поднимали брови, морща свои блестящие и загорелые лбы. Наконец автобус тронулся и стал взбираться по откосу, ведущему к дороге. Клод, улыбающаяся, выходит из тени. «Ты думаешь, они смогут провести день без твоей опеки?..»
Они спустились вниз, пройдя через сад, пересекли поток и пошли в южном направлении по тропинке, извивающейся между лиственницами, тропинке, которая поднималась по Валь-Розегу. Легкий туман и ослепительно яркий свет, заставлявший их, несмотря на черные очки, прищуривать глаза, казалось, удаляли Мортерач, к которой они шли. Дорога была пологая, широкая. Когда они подходили ближе к потоку, то переставали слышать друг друга. Гостиницы Понтрезины должны были открыть свои двери только с середины июня, то есть через несколько дней; лишь «Энгадинер Хоф» поднял паруса первого июня, чтобы приютить съемочную группу. Валь-Розег был пустынен. Они слышали, как насвистывали потревоженные ими сурки. Клод набросила свитер на плечи и завязала рукава на груди. За одну неделю лицо у нее покрылось летним загаром.
Это было их первое возвращение в настоящие горы с осени восьмидесятого года. Весь последний год Жос находил самые различные предлоги, чтобы держать Клод подальше от Альп. Но она, казалось, почувствовала себя настолько лучше, что они даже не стали ни о чем говорить, когда в апреле Деметриос решил провести в Граубюндене, в местах, описанных в романе, или совсем рядом, натурные съемки «Расстояний». Жос ощущал в кармане маленькую серебряную коробочку, с которой он теперь никогда не расставался из страха, что Клод забудет свои лекарства. Но, за исключением того, что она продолжала курить, в остальном она стала идеальной больной. Жос набил коробочку ватой, чтобы не слышать, как пилюли, драже, разноцветные гранулы дребезжат на каждом шагу. Иногда он делал вид, что подволакивает ногу, чтобы замедлить шаг, но Клод смотрела на него с такой улыбкой, что они возвращались к своей обычной походке. Они не разговаривали. Жара, грохот потока, ритм их шагов составляли единое ощущение, которое приятно распространялось внутри их тел. С того самого момента, когда он вышел на балкон, Жос ощутил в себе это движение крови, этот бег ручьев, образованных тающими снегами. Он больше не ощущал возраста.
Валь-Розег был всегда запрещен для машин. Они услышали за спиной тяжелую рысь нескольких лошадей. Неужели пустили повозки с сидениями, которые в погожие дни поднимались до высокогорного приюта?
Вскоре между деревьями показались повозки, каждая была запряжена парой лошадей и загружена целой компанией: женщины на одной, мужчины на другой, все приблизительно лет шестидесяти. «Современники!», — сказала Клод. Они ответили, смеясь, на крики и приветствия, которые обрушились на них вместе с грохотом повозок и пылью. Бородач с красивой осанкой долго махал в их направлении флягой вина.
Когда они добрались до трактира, часов в двенадцать, распряженные лошади паслись на лугу, а компания сидела за столом на солнышке. Клод и Жос подошли, заказали пива. Но поднялись протесты и крики, и они приняли бутылку Вельтлинера, которую им преподнесли. — Чокнулись, за невозможностью разговора, так как тяжелый ретороманский диалект усложнял общение. Жос чуть задержался у их стола, тщетно пытаясь применить свой немецкий, но вскоре вернулся к Клод. Она тем временем открыла рюкзак и развернула извечный сухой паек для пикника, выдаваемый в швейцарских отелях: крутые яйца, сыр, соль и перец в бумаге, сложенной вчетверо. «Ну как, появился аппетит?..» От соседнего стола поднимались сильные ароматы. Вскоре и им тоже принесли горячий окорок, капусту, жареный окорок по-швейцарски. От выпитого на солнце вина у них уже кружилась голова. Они засмеялись и еще раз подняли свои стаканы. Одна из лошадей отбилась от остальных, подошла к воде и там заржала, и тут же три или четыре собаки с лаем бросились к ней. Клод закрыла глаза. «Какое счастье!» — произнесла она. Они вспоминали одно за другим места в Энгадине, в Доломитовых Альпах, в Тироле, в Вогезах, Вале, где они пережили моменты, подобные этому. «Сен-Николя де-Верос… Валлуар!.. Кортина д'Ампеццо», — называла Клод. «Шандолен… Риффельберг… Шан-дю-Фё», — откликался Жос. Это был длинный перечень голубых летних дней, сверкающих зим, с лицами, возникавшими за названиями мест, с воспоминаниями о невероятных падениях на крутых спусках, о страшной усталости, о бутылках, выпитых, как сегодня, в лучах яркого солнца. Жос тоже закрыл глаза. Крики, смех, обрывки песен их соседей наполняли жару благотворным шумом. Влажное прикосновение к руке заставило Жоса вздрогнуть: одна из собак просила ласки, остаток окорока. Они заказали кофе.
Когда они встали, Жос приготовился продолжить путь на Понтрезину, но Клод покачала головой: «Это уже не будет день в горах!» — сказала она.
— Пойдем до подножья ледника, — предложил Жос.
— Мы сразу же найдем снег вон там, смотри.
Клод кивнула головой в сторону лесистого хребта, который нависал над ними.
— Там тропинка должна быть свободна, она почти все время находится в тени, ты помнишь? Поднимемся до приюта, переберемся через хребет и спустимся, держась левее, к Фексталю. Гостиница «Сонна»… Ты помнишь? Выпьем там чаю и вызовем машину. Ты сможешь быть в Цуоце в пять часов. Как называется приют?
— Фуоркла Сюрлей, — сказал Жос, развертывая карту. — Ты знаешь, это серьезный подъем!
Не прошли они и пяти минут, как уже оказались над рестораном, над лугами, над извилистой линией пены и водоворотов потока. Они видели, как припустились бежать друг за другом две лошади, как играли собаки. До них доносились звуки песен. Они на минуту остановились. Снег растаял совсем недавно и тропинка раскисла. Ноги вязли в грязи. Повернуть назад? «Если начнем здесь спускаться, — сказала Клод, — то будем постоянно поскальзываться и падать»… И она была права. Поэтому они продолжили подъем, страхуя каждый свой шаг. Жос шел первым, очень медленно. Он не оборачивался к Клод, но на каждом повороте дороги останавливался на секунду и бросал на нее взгляд. Недавняя радость в подлеске с пятнами грязного снега и липкой землей уступила место подспудному ощущению несвободы, усиленному тенью и неожиданной прохладой. Опьянение прошло, и Жос мысленно спросил себя, что они делают здесь вместо того, чтобы спускаться к Понтрезине под игривое журчание речки. Он остановился. Клод в нескольких метрах от него последовала его примеру и прислонилась спиной к стволу. Она вытерла рукой лоб.
