Журнал - «Подвиг» 1968 № 03
Аудиенция окончена. Министры довольны: несмотря на простуду, его величество был чрезвычайно любезен. Дипломатический корпус в том же порядке отбывает, провожаемый эскортом.
Испанский посол, неизвестно для чего аккредитованный при дворе повелителя Полистана, мечтает о темной, прохладной комнате и о той минуте, когда можно будет снять несгибающийся мундир, сорочку и воротник. В преклонном возрасте трудно состоять послом в странах с таким климатом.
Сэр Роберт Кетль мысленно составляет депешу о блестящем приеме и демонстративно подчеркнутых дружеских чувствах.
Пока вереница карет медленно катится по аллее по направлению к кварталу миссий, от бокового подъезда дворца к воротам повернул закрытый автомобиль, который увозит разомлевшего от жары и жира повелителя в загородный дворец, в тихие сады, к прохладным бассейнам под сводами, где играет специально привезенный повелителем из Европы неаполитанский оркестр.
За проволочными сетками зверинца бродят газели и джейраны, внимательными агатовыми глазами глядящие в зелень. Четыре старых огромных слона с высеребренными концами клыков, прикованные к вековым чинарам, меланхолически раскачивают хоботы.
Глухая, белая стена отделяет гарем, и на стене, пробираясь по плющу, бегают кричащие обезьяны, в которых его величество любит иногда стрелять из монтекристо.
Автомобиль с барсом и звездой на дверцах выехал на кипарисовую аллею к загородному дворцу. Четырьмя нотами гудит сирена.
Пробегающую машину замечает высокий человек, проходящий в стороне от аллеи по горному склону. Человек следит взглядом за убегающей в пыльном облаке машиной. Лицо его искажается злой и болезненной усмешкой. Он поворачивается спиной к аллее н смотрит по направлению к городу. Ему видны только минареты и кровля старого дворца. Город скрыт от него крепостным валом и фортами.
Десять лет назад в этот же день, в годовщину дарования Гюлистану конституции, на форту солдаты привязали к пушкам двух скованных мятежников. Тысячная согнанная всадниками толпа стояла внизу и видела, как заряжали старые медные пушки холостыми зарядами, как двух юношей привязали к дулам пушек, как вылетело желтое пламя, и густое тяжелое облако всплыло над обрывками юношеских тел и дрогнувшей землей.
Это были два сына Меджида, человека, который в эту минуту стоит на склоне горы и следит за убегающим по кипарисовой аллее в гору автомобилем с барсом и звездой на дверцах.
ДВА ОХОТНИКА
Два человека — два охотника, разделенные тремя тысячами верст, видят две приманки, движущиеся на юго-восток к окраинам Советской республики. Один из узкого, в одно окно, кабинета в Москве, другой из желтого вагона, рядом с международным вагоном курьерского поезда номер 2 Москва — Ташкент. Час идет за часом.
Один человек отмечает в Москве движение поезда, который везет на юго-восток дипломатического курьера Жукова, с красным кожаным пакетом в походной сумке. А другой, в непромокаемом брезентовом пальто, прохаживается вдоль поезда, гуляет по перрону на станциях и меньше всего обращает внимание на красивую даму в превосходно сшитом дорожном полумужском пальто. Дама тоже его не замечает, читает книги, покупает на станциях цветы у мальчишек в полосатых рваных халатиках.
Между тем у этих двух людей, которых разделяет громадное расстояние, увеличивающееся с каждой минутой, мысли странно сходятся. Человек в Москве хочет сделать так, чтобы дипломатический курьер Жуков был тем крючком, который схватит острозубая щука. Человек в брезентовом пальто в поезде Москва — Ташкент хочет, чтобы таким же крючком была красивая женщина из международного вагона. И когда ему удается угадать странное, не совсем обычное внимание, которое вызывает дама у окружающих, он доволен. Это дает ему возможность более свободно прогуливаться по всему поезду и очень внимательно рассматривать толпу на перроне станций.
Курьерский номер 2 бежит зеленой плодородной долиной и по расписанию, ровно в десять часов утра, на пятый день, останавливается у низкого белого здания станции Ташкент.
* * *За Аральским морем, в плодородной долине Средней Азии выстроили чиновничий русский город с одноэтажным белым губернаторским домом, с офицерским особняком в три окна. По линейке провели улицы, выкопали по обе стороны оросительные каналы, выстроили два собора, казармы и поставили неуклюжие памятники. Обыкновенный губернский город с бульварами, городским садом и своим «домиком Петра Великого», сложенным из известняка, сараем с памятной доской: «Здесь жил генерал Черняев в тысяча…»
Главная улица, конечно, называлась Соборной, затем шли Кауфманские, Черняевские и прочие, по фамилии генералов, которые из десятилетия в десятилетие продвигались по пескам и солончакам к плодородным долинам, где жили трудолюбивые и фанатически честные народцы. Их расстреливали из медных пушек, кололи штыками и гнали дальше и дальше на юго-восток, в безводные пустыни и в горы, пока однажды в Лондоне не остановили лихих генералов и полководцев ударом кулака по столу, и граница среднеазиатских владений не легла за оазисом Пенде у крепости Кушка. Отсюда прямой путь через Афганистан на Кандагар и Кветту — в Индию.
Вместе с лихими генералами и наполовину вымершими от малярии полками шли пристава, податные инспектора, священники, жандармские офицеры — оседали, строили дома с флигельками, разводили огороды, посылали детей в гимназию, ходили по воскресеньям и праздникам в собор и вечером в клуб. Постепенно туземцы, то есть прежние фанатические и храбрые сарты, из мирных земледельцев превращались в торговцев фруктами, мелких комиссионеров, рабочих на хлопковых плантациях. Чиновники управляли, священники старались проповедовать мусульманам слово божие и получали субсидии под миссионерство. Край процветал и благоденствовал.
Иногда так называемое туземное население восставало и при помощи кремневых и охотничьих ружей и старых кривых сабель-клычей истребляло на время уездное начальство, но уже существовали Средне-Азиатская дорога, воинские эшелоны, вагоны «сорок человек и восемь лошадей», драгунские эскадроны и туркестанские стрелковые полки. Так было недавно, на третий год войны, когда десятки тысяч туземцев были отправлены на фронт, на окопные работы, чтобы умереть от лютых морозов, от скоротечной чахотки и тифа.
Несколько позже произошла революция, и этот край, отделенный от Москвы и России ломаными линиями фронтов, также переживал революцию до тех пор, пока не осталось ни одного фронта, и с севера первые поезда привезли «центровиков». Так назывались люди в кожаных куртках и суконных шлемах с красной звездой.
Русский город кончался на повороте от главной улицы длинной и уже не совсем ровной улицей, а на следующем повороте начинался старый город — обыкновенный азиатский город с глиняными безоконными, глухими переулками, базарами, пылью и песком. Линия трамвая еще пыталась приспособиться к более широкой улице, где мечеть, но в переулках и боковых уличках обнаруживалась самая настоящая Азия: зной, тишина и безлюдье.
* * *Перси Гифт шел, углубляясь в переулки, изредка спрашивая у встречных дорогу, пока прямо из-за угла не появилась чайхана — лавочка с деревянным помостом, прикрытым тюфяками, и помятым самоваром. Несколько сартов и бухарцев в выгоревших от солнца халатах пили чай из плоских красных чашечек. Перси Гифт вошел в лавочку, отыскал хозяина, который в этот момент пробовал на зуб бухарский золотой, и спросил по-персидски:
— Не вы ли уважаемый брат уважаемого Ахмета Атаева?
Хозяин сдвинул на затылок тюбетейку, блеснул прищуренными глазками и вдавился в глиняную шину за занавеской, в задней стене лавочки. Перси пошел за ним.
Несколько иначе проводила день Люси Энно. Двадцать четыре часа до отхода поезда Средне-Азиатской дороги на Красноводск. Она попробовала гулять, но пыльные улицы и особенная влажная жара не располагали к прогулке. Поэтому она не выходила из заново оклеенной обоями, пахнущей краской комнаты одноэтажной гостиницы на тихой тенистой улице. Только один раз за весь день Люси чувствовала некоторое радостное волнение — утром, когда над зелеными верхушками тополей, под крышами вагонов, в синем небе всплыли серебряно-снежные горы.
Жуков с походной сумкой и наганом через плечо весь день провел в отделе внешних сношений, переходя из комнаты в комнату, принимая почту, расписываясь, проделывая все то, что должен проделать дипломатический курьер и что иногда имеет суровый заголовок «совершенно секретно». Потом он написал Оле письмо на машинке на четырех листах, которое начиналось так: «И вот я в Ташкенте, Оля, но образ твой не выходит у меня из памяти…» Вечером он с сумкой и наганом отправился в кинематограф «Колизей», где профессор Ященко читал доклад: «Что такое Курская аномалия».
