Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2012)
Павел понял, о чем речь. Это взбесило окончательно. Отчеканил:
— Больше никогда мне об этом не напоминай.
А когда бросил трубку и полетел на диван под обратно взвившийся “Сплин”, подумал: “Ну и я буду как танк. И все мне будет — горох по броне”.
Синим-синим вечером город продувало насквозь, ветер казался стерильным, а дорожные хляби, почти теперь не промерзавшие, катали красные огни. Суббота. Народ спешил к телевизорам, к искристым мармеладовым шоу, да проехал единственный на город американский свадебный лимузин, горящий фонариками-вставками, как выросший из шкафа-стенки мини-бар. За ним еще привычно поворачивали головы.
Игорь одиноко стоял у небольшого магазина, куда вбегали и выбегали, на крылечке, полном разжиженного картона. Это так странно. Квартира бабушки Данилы, в которой они тусовались последние полгода, замкнута на ключ, и пойти теперь решительно некуда: поздоровались... взяли по бутылочке темного...
Привычно взбудораженный, всклокоченный, как Ландау, Игорь с ходу выпалил все новости о больном: каков уточненный к вечеру диагноз, сколько лежать да как лечиться, сколько — не пить, когда можно прийти с посещением. (Когда кончится общий для больниц карантин. Шагали мимо подъездов, муравейников чужих уик-эндов, возле одного компания по старинке слушала музыку, но теперь не на двухкассетнике, а напрягая донельзя мобильник.) Паша больше молчал. В итоге сели с пивом на парапет под беспощадными окнами, видимо, поликлиники или ЖЭКа. Огромные кадки с зеленью выдавали казенную сущность. Как и портрет в начальственном, вероятно, кабинете: они, портрет и наши герои, выбеленные окнами до дневной светлоты, смотрели друг на друга.
Игорь быстро исчерпал тему, ради которой встретились, а так как собеседник молчал, то нашел новую, скабрезно улыбаясь, — и неудачно:
— Как там Оля?..
Теперь-то Паша и не хотел сдерживаться. Рявкнул так, что мало не показалось. Как раз часа два назад Ольга прислала одно, последнее sms. Свет в квартире еще не включали, в сумерках скакали столбиками огни эквалайзера — градостроительно, а Павел сжимал и сжимал телефон, решаясь все-таки прочесть. И удалил. Все-таки.
В тишине пили леденеющее пиво. Игорь замолчал, но ненадолго. Он вообще никогда не обижался, и это по-своему тоже уязвляло: казалось, его тоже невозможно ничем задеть. И правда. Минут через пять, как ни в чем не бывало, завел свою пластинку:
— Я вот думаю, что нам дальше делать с “АРТавиа”. Наверное, теперь надо...
— Погоди, — не сразу понял Паша, — так ты хочешь все это продолжать?
Они долго и с непониманием смотрели друг на друга.
В последовавшей затем перепалке Паша разразился внезапно целой проповедью:
— Да ты понимаешь, что нельзя так жить? Ты весь в своих дурацких замыслах, которым на самом деле — грош цена, но от них — при этом — страдают реальные люди! Это же тебе не игра в солдатики... Вот мы устроили всю эту байду с листовками. Поиграли в партизан. (И я, дурак, поддался...) Хорошо. Толку никакого нет — это раз. Сегодня в “АРТавиа” придет вдвое больше народу, и не потому что нам не поверили, а потому что... Потому что игра — она и есть игра, она ничем не может кончиться! А Данила в больнице — два! Ты практически сделал друга инвалидом. Вот цена твоих “сочинений”. Игорек, очнись уже, тебе не тринадцать лет, пойми, что нельзя так жить, постоянно выдумывая себе все, что вокруг!
— А по-моему, только так и нужно, — неожиданно спокойно парировал Игорь. — Знаешь, какую книжку я больше всего любил в детстве? Про Гека Финна. Притом именно то место, где они с Томом сочиняют похищение негра Джима, которое ставит на уши весь штат. Вот это здорово! Так и надо — сочинять свою жизнь. А как вообще иначе?
Из выбеленного окна смотрел с любопытством портрет: за годы, за которые привыкли к этому лицу, оно будто обрело цельность, законченность. Лицо идеально сводилось в нос, если так странно можно выразиться. Странным оно не казалось. Оно давно впечаталось в подкорку.
Чисто вымытый вечер стоял над городом. И, как всегда в выходной, одни веселились, купались в дружбе и любви, и всего им было много — до блевоты, другие же — в собственном одиночестве, стучали в батареи, плакали в подушки. Темнота, поразбавленная фонарем через лабораторные два стекла, прорезанная ороговевшим от редких поливов щучьим хвостом: квартира, в которой жила бабка Данилы, потом сам Данила, теперь тут встали часы и некому сменить батарейку. Квартира знала и семейный уют, и вдовство, и отвязные тусовки, но культурные слои всего этого уже не нужны. Как легко дорогие сердцу вещи обращаются в хлам. А на другом конце города, напротив — в бликах ложного хрусталя сидели плечом к плечу многие-многие люди и были счастливы. В этот вечер Максим решил провести собрание по-новому, уже не столько вещал с трибуны, а, наоборот, все по очереди рассказывали о себе, запросто, по именам... Им было тепло и светло, чуть терпко от выпитого вина, а главное — очень спокойно и хорошо вместе. И кто же бросит за это камень.
С удивительно легкой головой, ни о чем не думая, шагал Павел по дворам, загребал снег ногами, перемигивался с подъездными лампочками. Из дальнего, через пустырь, кафе вывалил народ, Паша различил даже и невесту белым комом, и через секунду стало понятно, чего ждали: грохнул салют, красные, зеленые, золотые огни расчертили небо. Все веселились. Весь город. Траур не объявили, потому что самолет разбился только сегодня; траур не объявят, потому что погибло так мало людей.
Из цикла «На длинных волнах»
Кравцов Константин Павлович родился в 1963 году в Салехарде. Окончил Нижнетагильское художественное училище и Литературный институт им. А. М. Горького. Преподавал в школах и духовном училище Ярославля. С 1992 по 2004 год служил в ярославских церквях, ныне — священник московского храма Благовещения Богородицы. Публиковался во многих журналах и альманахах, лауреат Третьего Филаретовского конкурса на лучшее религиозное стихотворение (2003). Автор трех поэтических книг. Живет в Москве. В “Новом мире” публикуется впервые.
Камни глупости
Глаз, его стекловидное тело и влага в передних и задних
Камерах, яблоко на вертикальной оси,
На ладони, протянутой в пламень огня,
И паленое мясо сбежалось к реке, глаз на мясе ладони
И камень в потеках елея, в оливковом масле,
Излитом Иаковом — страшно
Место сие
Камень глупости и камень веры —
Скажи, отличит ли один от другого
Доминиканец с кувшином? А в ангельском чине
Молчальница? На голове ее алая книга
Покоится как на престоле: застежки из злата,
Обрез золотой — книга то или
На саркофаге плита? Не воздвиг Он детей Аврааму
Из этих камней — из обломков разметанных,
Из самоцветов отеческой мудрости
Знал человека я: мысленный жертвенник из неотесанных,
Не оскверненных тесалом камней
Глупости он попытался сложить, камни сии претворить,
Как в Еву ребро Создатель, в город-невесту:
Великолепие зданий — всё будет разрушено,
Камня на камне, но город-невеста!..
В теле, вне тела ли был он, не помнит,
Но свет, говорит, проступил: в северном длился приделе
Праздник престольный — память
Дряхлого праведника Симеона и Анны-пророчицы,
Свет проступил, и всё было повязано светом:
Воды над твердью и воды под твердью —
Все было повязано светом, лучи проникали сквозь толщу
Вод подо льдом, и гвоздики, и лилии — Евины слезы —
Лилии, на солее опадавшие, как пелены
С четвертодневого Лазаря — Лазарь, как вышел-то он,
По рукам и ногам пеленами обвитый?
Евины слезы и слезы Марии: жено, что плачешь, кого
Ищешь? Разрушено всё. Но по стенам блуждали огни,
И в безмерной терялся он разности, глупый старик,
И в реке пресловутой времен пламенели обломки времен,
Слезы текли благодарны, текли облака,
Посмотри, он сказал, облака обложили озера,
Солнце читает по азбуке Брайля воды письмена
Цветочные человечки
Марии Степановой
