Юрий Вяземский - Странные умники
Она оторвала нож от щеки, взяла вилку.
– Дальше я плохо помню. Помню, что несколько дней подряд… Мне звонили реальные люди; они удивлялись тому, что я называла их Сережами, смеялись, требовали, чтобы я перестала дурачиться, обижались. Один раз я поймала себя на том, что разговариваю с Сережей в отсутствие мужа… Я возвращалась домой за полночь, а один раз осталась ночевать у подруги, не предупредив об этом Аркадия… Я со всеми пыталась заговорить о Сереже – с подругами, сослуживцами. Они смотрели на меня с нескрываемой жалостью. Большинство из них вообще не верило в существование Сережи; а те, которые верили, сострадали, пожалуй, даже больше. Они не противоречили мне, не отговаривали, но на их лицах я читала: «Несчастная ты женщина! Разве мы не понимаем, что ты любишь Аркадия, а не этого Сережу? Разве может какой-то там Сережа – пусть добрый, славный, милый – сравниться с твоим мужем? Кого ты хочешь обмануть – нас, себя?..» Я не выдержала и снова грубо нарушила правила игры. Я вбежала к мужу в кабинет. «Да, он действительно не такой интересный человек, как ты, – объявила я Аркадию. – И конечно же, я никогда не смогу полюбить его так, как любила тебя. Но он милый, заботливый, он любит меня. Пойми ты, самое главное для женщины, чтобы ее любили. Ради этого можно жить и с нелюбимым человеком. Лучше с ним, чем с тобой…» Знаете, что мне ответил Аркадий? Ничего. Усмехнулся, покачал головой и вышел. Боже, как я презирала себя в этот момент!
Она отрезала маленький кусочек мяса.
– Одна знакомая актриса рассказывала мне, как она работает над ролью. «Я должна, – объясняла она, – знать о своей героине буквально все: не только то, чем она живет и дышит в рамках пьесы или картины, но и весь тот мир, который ее окружает, так сказать, за кадром, за действием. Иначе зритель мне не поверит…» Видите ли, я вдруг поняла, что мне надо так же. И первым делом необходимо силой воображения как бы поменять местами Аркадия и Сережу, первого из них сделав нереальным, а второго – реальным. Ведь Аркадий и в самом деле стал для меня нереальным, рассуждала я. Он умер, он прошлое, которого мне уже не вернуть. Но ведь жизнь моя еще не кончена, и весьма вероятно, что рано или поздно я встречу человека, которого смогу полюбить так же сильно, как Аркадия. Ведь живет же он сейчас где-то, и встреться мы с ним теперь, я бы быстро забыла об Аркадии, перестала вспоминать, мучить себя. Надо лишь поверить в существование Сережи, поселить его в моем настоящем, пусть пока лишь воображаемом… Поселить! Я тут же уцепилась за это слово и принялась искать для своего Сережи соответствующее жилище. После нескольких часов блуждания по району я выбрала наконец для него дом на противоположной стороне пустыря… Я, кажется, забыла вам сказать, что этот наш пустырь такой большой, что скорее похож на поле… Я зашла в подъезд и тут же почувствовала запах, обычный запах недавно выстроенного блочного дома… Это было ужасно! Я не могу вам передать это словами, но в какую-то секунду передо мной словно пронеслось… Будто бы снова въезжала я с Аркадием в нашу новую квартиру, такая счастливая!.. Это было так неожиданно и больно, что я пришла в себя, лишь когда уже бежала вокруг пустыря-поля.
Она резала мясо на мелкие кусочки.
– Но я упрямая женщина… Нет, вы не поняли, это от безысходности… Я убедила себя в том, что Сережа не может жить в моем районе, что он должен жить на противоположном конце города. На следующий день после работы я отправилась в самый отдаленный район – полчаса на метро и столько же на автобусе. Я выбрала дом, выбрала этаж, окна и, глядя на окна – в подъезд я уже не решалась зайти, – принялась мысленно обставлять его квартиру… Я довольно легко управилась с кухней; тем более что мне в этом сильно помогло ее освещенное, но незашторенное окно. Потом перебралась в темную гостиную. Я старалась представлять ее себе как можно детальнее, то есть не только расставляла в ней мебель, но и повесила на стену картину, поставила на стол старинную лампу и вазочку с засохшими розами, телевизор поместила к окну, магнитофон… Магнитофон меня и погубил. Потому что тут же зазвучала музыка… Вряд ли вы знаете эту музыку. Но для меня в ней тогда моментально соединилось и вспыхнуло такое нестерпимое, такое выворачивающее наизнанку!.. Я тут же перестала представлять себе комнату, а вместо нее представила, как я бросаюсь наперерез первой попавшейся машине, мчусь к себе домой, влетаю в квартиру, падаю на колени перед Аркадием и вою от страха, от боли, от звериного желания схватить, удержать, вырвать… Я действительно бросилась наперерез, заставила перепуганного водителя везти меня на противоположную сторону города… От бесполезного унижения меня спасло лишь то, что Аркадия не оказалось дома. В ту ночь он вообще не пришел ночевать. Я прождала его до утра… Нет, такой боли я еще никогда не испытывала. Понимаете, это когда все, на что ты натыкаешься взглядом, словно впивается в тебя, режет, душит, жжет: угол подоконника, пуф возле торшера, чашка с блюдцем на кухонном столе – все это твоей болью словно пропитано, вернее, усиливает то, что горит и корчится внутри тебя. А если закрыть глаза, то совсем уже невыносимо становится… Впрочем, это невозможно объяснить.
Она отложила вилку и нож, взяла бокал с минеральной водой и осушила его залпом.
– Как только рассвело, я ушла из дому. Я шла как будто с закрытыми глазами. Я не заметила, как свернула с бетонной дорожки, огибающей поле, и пошла напрямик. Ноги мои утопали в грязи, но я не обращала внимания и шла все вперед и вперед, через лужи, через кочки по вязкой, чавкающей глине… Я забыла вам сказать, что была ранняя весна… Меня остановил ветер. Внезапный порыв ветра толкнул меня в грудь… Нет, это был даже не порыв ветра, а стена, упругая воздушная стена, на которую я натолкнулась, о которую ударилась грудью и остановилась, не в силах преодолеть ее. Стена эта медленно окружила меня, как бы обернув в кокон… Это было странное ощущение. Мне вдруг показалось, что я взята в плен какой-то магической силой… Я словно прозрела и огляделась вокруг. Я стояла на некотором возвышении, то ли большом бугре, то ли небольшом холме, а со всех сторон меня окружало широкое пространство нашего пустыря-поля. Холм, на котором я остановилась, был совершенно голым; даже прошлогодней травы на нем не было. Представьте себе: гладкая песчаная площадка, в центре которой лежит обрубок толстой, какой-то чересчур уж неметаллической трубы, а чуть в стороне от трубы – средних размеров камень, не то чтобы валун, но и не булыжник… Я зачем-то села на эту трубу и, глядя на камень, вдруг подумала: неужели и он будет причинять мне боль? Неужели нельзя так сделать, чтобы он был сам по себе, простым камнем, никакого отношения ко мне и моей прошлой жизни не имеющим, ни о чем не напоминающим? Пусть он будет тем единственным в мире предметом, глядя на который я смогу если не отдать ему часть своей боли, то по крайней мере не черпать из него дополнительные страдания. Я принялась напряженно всматриваться в этот камень, старательно изучая каждую выемку в нем, каждый выступ, при этом пытаясь ни о чем не думать, ни о чем не вспоминать, а как бы впитывать то, на что смотрела, пропуская через себя, погружаясь в это каменное бесчувствие… Погодите, я потом объясню… Понимаете, мне было чрезвычайно трудно сосредоточиться, но я старалась из последних сил. Я так туго стянула пояс своего плаща, что едва могла дышать; я зажала уши руками, стиснула зубы, как можно шире открыла глаза… Не знаю, сколько времени я так сидела, но постепенно мысли мои как бы замедлились, стали тягучими, ленивыми, словно усталыми, пока не остановились окончательно, и я не ощутила внутри себя некую тупую пустоту, тихую, теплую, утоляющую… До этого я даже во сне никогда не чувствовала себя так далеко от себя и так безразлично… Я не помню, как встала, как шла через поле. Помню только, что, уже выйдя на бетонную дорожку, вдруг обнаружила, что потеряла каблук и что плащ мой с одного боку густо вымазан в рыжей грязи. Придя домой, я тут же разделась и повалилась на постель. И тут же заснула. Я даже не обратила внимание на то, дома ли Аркадий… Я проспала весь день и всю ночь. Я проснулась с ощущением, что на меня смотрят. Я чуть приоткрыла глаза и увидела над собой Аркадия. Он долго всматривался в меня беспокойным, колющим взглядом, потом тихо ушел из спальни. Я чуть было не закричала… Я поняла… Нет, я ничего не желала понимать! Все мое тело, снаружи и внутри, словно покрылось ожогами, но я лежала не шевелясь до тех пор, пока не убедила себя в том, что ничего я не поняла, ничего не могла понять, что ровным счетом ничего не произошло и все остается по-старому… Налейте мне, пожалуйста, еще минеральной воды.
Она чуть подтолкнула вперед свой бокал.
– К метро я пошла не вокруг поля, как ходила обычно, а снова напрямик. И едва я свернула с бетонной дорожки, как мне вдруг сделалось чуточку легче на душе, стало чуть меньше жечь внутри и чуть свободнее задышалось… То ли шла я в этот раз осмотрительнее, то ли поле за прошедшие сутки заметно подсохло, но я не только не промочила ног, но даже туфли испачкала совсем немножко… Но боже, какой неприглядный вид имело наше поле! То и дело под ноги мне попадались консервные банки, расплющенные пакеты из-под молока, ссохшиеся сигаретные пачки, флаконы из-под духов; взгляд мой натыкался то на ржавую рессору, то на погнутое, перевернутое дырявым днищем вверх ведро, обрезки металлических труб, расслоившиеся стальные тросы. Среди этой свалки только одно место оказалось незахламленным – тот самый невысокий холм, на котором я сидела накануне… Знаете, я глазам своим не поверила, когда вдруг увидела возле камня, среди комьев сухой земли маленькие желтенькие кружочки. Это были цветы! Первые весенние цветы… Я все время забываю их название. Мать-и-мачеха, кажется… Представляете себе: такие маленькие, желтенькие, на толстых, коротких ножках, словно крошечные подсолнухи?.. Уже в метро я удивилась тому, что, сидя на трубе и разглядывая эти желтенькие цветочки, я не испытывала никакой боли, ни о чем не думала и ни о чем не вспоминала… Нет, вы только представьте себе: первые весенние цветы – и чтобы ни о чем не вспомнить!
