Маргерит Дюрас - Плотина против Тихого океана
А знаете ли вы, что здесь умирает столько детей, что их хоронят прямо в грязи рисовых полей и возле хижин: сам отец ногами утрамбовывает землю, закопав в нее своего ребенка? От умершего ребенка здесь не остается и следа, а земли, которых вы так жаждете, которые вы отнимаете любыми способами, единственные плодородные земли на этой равнине, кишат детскими трупами. Но я все надеюсь, что их смерть не останется безнаказанной, вас настигнет возмездие, и потому, словно на настоящих похоронах, вместо надгробной молитвы, я произношу эти священные для меня слова: „Вот уж порадуются эти шакалы из Кама“. Пусть они хотя бы знают об этом.
Я действительно очень теперь бедна, и вам, конечно, это известно — мой сын, которому отвратительна такая нищета, возможно, уедет от меня навсегда, а у меня больше нет ни сил, ни права удерживать его. От горя я перестала спать. И уже очень давно я провожу ночи напролет, размышляя над тем, что со мной случилось. И с тех пор как я стала над этим размышлять, сознавая, что все это бессмысленно, я невольно начала надеяться, что, возможно, однажды это и обретет какой-то смысл. И то, что мой сын уезжает от меня, навсегда, молодой, полный сил и знающий все о вашей подлости, может быть, это уже кое-что. Вот что говорю я себе в утешение.
Вы обязательно должны отдать мне те пять гектаров, рядом с моим бунгало. Вы, конечно, скажете мне, если вдруг снизойдете до того, чтобы мне ответить: „Зачем они вам? Это слишком мало, пять гектаров, если же вы их заложите, чтобы строить новые плотины, то эти новые окажутся не лучше старых“. Ах! Люди вашей породы не знают, что такое надежда, они вообще не знают, зачем она нужна, у них есть только амбиции, и они действуют наверняка. Но вот что я отвечу вам на это: „Если у меня не будет даже надежды на эти новые плотины, тогда лучше я сразу отдам свою дочь в публичный дом, потороплю своего сына с отъездом и прикажу убить трех землемеров из Кама“. Поставьте себя на мое место: если в наступающем году у меня не будет даже этой надежды, даже перспективы новой неудачи, мне не останется ничего лучшего, как только убить вас.
Где — увы! — все те деньги, которые я собирала пятнадцать лет, собирала по крохам, чтобы купить эту концессию? Где теперь все эти деньги? Они в ваших карманах, и так набитых золотом. Вы воры… Так же как умершие дети не могут воскреснуть, так же мне не воскресить этих денег и моей молодости. Вы должны отдать мне эти пять гектаров, или в один прекрасный день ваши трупы найдут в кювете на обочине дороги, как раз там, где заживо хоронили каторжников, работавших на ее строительстве. Потому что, повторяю вам в последний раз, человек должен чем-то жить, и если не надеждой, пусть призрачной, на новые заграждения, то пусть хотя бы надеждой увидеть трупы, презренные трупы трех землемеров из Кама. Когда человек лишен всего, он не будет привередничать.
Несмотря ни на что, я жду вашего ответа, а пока прошу принять заверения в моем…» и т. д.
* * *На дороге, со стороны моста, раздался долгий гудок автомобиля. Очень долгий гудок. Было восемь часов вечера. Никто не услышал, как подъехала машина, даже Жозеф. Наверное, она остановилась по другую сторону моста, иначе и быть не могло, если бы она проехала по мосту, они обязательно услышали бы грохот рассохшихся досок. А поскольку никто ничего не услышал, можно было предположить, что она уже некоторое время стояла по ту сторону моста. Возможно, женщина сомневалась, про это ли бунгало говорил ей Жозеф. Оно возвышалось над ней в темноте: недостроенное, без перил, — она, наверно, смотрела на него и все пыталась различить силуэт Жозефа возле ацетиленовой лампы, горящей внутри. Видимо, она поняла, что не ошиблась, потому что разглядела не только силуэт Жозефа, но рядом с ним еще два, один из которых принадлежал пожилой женщине. Наверно, она еще немного подождала, прежде чем дать гудок. Подождала, а потом внезапно загудела, подала условный сигнал. Нет, этот призыв никак нельзя было счесть робким, он был сдержанным, но властным. Целый месяц за восемьсот километров отсюда она ждала, когда сможет дать этот гудок. И оказавшись наконец у бунгало, она не стала спешить, подождала, прежде чем просигналить, твердо зная, что все равно не отступит.
Они сидели за столом, когда раздался гудок. Жозефа подбросило так, словно по нему дали автоматную очередь. Он вскочил, отшвырнул стул, бросился к выходу и бегом спустился по ступенькам бунгало. Мать медленно встала из-за стола и, словно теперь она должна была обращаться с собой особенно осторожно, опустилась в шезлонг прямо напротив двери. Сюзанна села в кресло рядом с ней. Этот вечер был чем-то похож на тот, когда умерла лошадь.
— Ну вот, — тихо сказала мать.
Полуприкрытыми глазами она смотрела в ту сторону, откуда раздался гудок. Если бы не мертвенная бледность, можно было бы подумать, что она дремлет. Она ничего не говорила и сидела неподвижно. Дорога была совершенно темной. Они, наверно, оба стояли там в темноте, прижавшись друг к другу. Жозеф очень долго не возвращался. Но машина не отъезжала. Сюзанна была уверена, что Жозеф вернется, хотя бы на несколько минут, чтобы сказать что-нибудь матери, не ей, а именно матери.
Жозеф действительно вернулся. Он остановился возле матери и посмотрел на нее. Вот уже месяц, как он не разговаривал с ней и, возможно, даже не смотрел на нее. Он заговорил с ней ласково:
— Я уезжаю на несколько дней, я не могу поступить иначе.
Она подняла глаза на сына и на этот раз без стонов и слез сказала:
— Уезжай, Жозеф!
Она сказала это внятно, но каким-то осипшим голосом, словно вдруг начала фальшивить. Сюзанна подняла глаза на Жозефа. Она с трудом его узнала. Он пристально смотрел на мать и в то же время смеялся, помимо своей воли, потому что вряд ли в тот момент ему было так уж смешно. Он пришел из темноты ночи, но выглядел так, будто вернулся с пожара: глаза его блестели, по лицу струился пот, смех словно жег его изнутри.
— Да я вернусь, черт побери! Клянусь тебе!
Он не двигался и ждал, что мать подаст ему знак, хоть какой-нибудь знак, но мать этого сделать не могла. На дороге появился огромный, бесконечно длинный пучок света. Фары рассекли дорогу надвое, казалось, она вообще обрывается в этом месте, а дальше лишь удушливая жара темной ночи. Пучок света смещался рывками, по очереди обшаривая бунгало, речку, заснувшие деревни, океан вдалеке, и наконец возникла новая дорога, а старая потонула в темноте. Машина развернулась совершенно бесшумно. Видно, это и в самом деле потрясающий автомобиль — восьмицилиндровый «делаж». Они доберутся до города за несколько часов. Жозеф будет гнать как сумасшедший до первого отеля, где они остановятся, чтобы заняться любовью. Теперь фары светили в сторону города. Туда и уедет Жозеф. Жозеф обернулся, луч скользнул по нему, он весь напрягся, ослепленный светом. Три года он ждал, когда какая-нибудь женщина, исполненная спокойной решимости, увезет его от матери. Теперь эта женщина была здесь. Они чувствовали, что с этой минуты Жозеф совсем отделился от них, как если бы тяжело заболел или сошел с ума. Им трудно было смотреть на этого нового Жозефа, который уже не имел к ним никакого отношения, который стал для них как бы живым мертвецом.
Он снова повернулся к матери и так и стоял перед ней, тщетно ожидая, что она что-то сделает или скажет в знак примирения. И продолжал смеяться. Его лицо светилось таким счастьем, что казалось им незнакомым. Никто, даже Сюзанна, никогда не поверил бы, что это лицо, всегда такое закрытое, замкнутое, способно выражать такие чувства.
— Клянусь тебе, — повторял Жозеф, — я вернусь, я все оставил здесь, даже ружья.
— Тебе они больше не понадобятся. Уезжай, Жозеф!
Она снова закрыла глаза. Жозеф взял ее за плечи и стал трясти:
— Почему ты мне не веришь? Даже если бы я и хотел тебя бросить, я все равно не смог бы.
Но они-то были уверены, что он уезжает навсегда. Только он один еще в этом сомневался.
— Поцелуй меня, — сказала мать. — И уезжай.
Она не сопротивлялась, когда он тряс ее за плечи.
— Через неделю, — кричал Жозеф. — Как раз когда вы перестанете поносить меня… Через неделю я вернусь! Вы что, меня не знаете? — Он повернулся к Сюзанне: — Да скажи же ты ей, черт возьми, скажи!
— Не волнуйся, — сказала Сюзанна, — через неделю он вернется.
— Уезжай, Жозеф! — сказала мать.
Жозеф наконец решился пойти в свою комнату за вещами. Машина ждала его, теперь уже с погашенными фарами. Женщина не стала сигналить второй раз. Она не торопила Жозефа, совершенно не торопила. Она знала, как ему трудно. Она бы наверняка прождала всю ночь и не стала бы больше сигналить.
Жозеф вернулся в теннисных туфлях. В руках у него был сверток с одеждой, который он, видно, приготовил заранее. Он бросился к матери, схватил ее в объятия и изо всей силы поцеловал в волосы. Он не подошел к Сюзанне, но заставил себя посмотреть на нее, и в его глазах она прочла страх и, кажется, даже стыд. А потом он стремительно проскользнул между ними и бегом сбежал по лестнице. Вскоре на дороге опять зажглись фары, они светили в направлении города. Машина бесшумно тронулась с места: свет фар начал смещаться, он постепенно удалялся, оставляя за собой все более широкую полосу ночи, и наконец, исчез совсем.
![Александр Кудрявцев - Я в Лиссабоне. Не одна[сборник]](/uploads/posts/books/122606/122606.jpg)
