Лин Ульман - Благословенное дитя
Однако зрители были настроены более благожелательно, чем рецензент местной газеты: их растрогали и образ сказочника, и морские нимфы, и лесные духи, и сбивчивая декламация Анны-Марии Крук, и песня Эрики.
Кто-то сказал, что самый младший участник труппы напоминает маленького резвого тролля.
Молли подошла к краю сцены и, прищурившись, оглядела публику. Зрители знали, что играть Молли не хочется. Ей хотелось купаться. Однако Роза с Исаком сказали, что она должна играть. А уж потом можно будет искупаться. Еще они сказали, что уж раз она репетировала все лето, то нельзя отказываться вот так, в последний момент. Это безответственный поступок — так сказала Роза.
Молли стояла на самом краю сцены и смотрела на зрителей, которые уже решили, что она забыла слова, ведь она совсем малышка — такая крошечная и худенькая в своем пурпурно-красном платье, однако наконец она открыла рот и начала бросать им в лицо слова — слово за словом, громко и рассерженно:
И даже если наступит ночь,
То будет светить луна.
И пьеса поведет нас
Сквозь дрему и мечты.
В ночь после премьеры Палле Квист подумал: «А ведь все могло пройти вполне успешно». После премьеры они не стали повторять спектакль на следующий день, как повелось по традиции. Ведь все могло получиться! Однако чего-то недоставало. Что-то пошло не так, как следовало. Ему пришлось вырезать монолог Рагнара, и на минуту он задумался о странном сердитом мальчике, который вечно играл не так, как следовало. Интересно, как бы Рагнар выступил перед зрителями? Может, он сыграл бы более спокойно? Палле Квист отогнал от себя такие мысли. Потому что спектакль оказался неудачным не из-за Рагнара. Нет. И даже не по вине Исака. Заключительный монолог в стихах, в котором рассказывалось не только о тоске мертвых по земной жизни и окончательном расчете Бога с дьяволом, но и обо всей политической ситуации — о беженцах с юго-востока Азии, переплывающих океан в лодках, испанских террористах, решающей предвыборной кампании в январе — да обо всем! Обо всем! О том, как люди хотят жить! Это был лучший, самый красочный, самый выразительный монолог, когда-либо написанный им, самый значимый, блестящий и законченный.
Однако Исак все испортил.
И еще что-то, он не знал точно, что именно. Чего-то недоставало. Этот корреспондент прав. Хватит с него драматургии. Катись она ко всем чертям! Следующим летом он тоже будет просто радоваться жизни!
* * *— Идите сюда и послушайте, что я вам скажу, потому что люди называют меня мудрым!
На сцене темно и тихо. Звери спят. Лесные духи спят, а одетый в зеленое птичник играет на дудочке. Мелодия простая и красивая.
Исак выходит на сцену слева. На нем черная мантия и белая накладная борода, а под мышкой зажата большая книга в кожаном переплете. Увидев его, лесные духи прекратили пение, а птичник отложил дудочку. Исак прошел на середину сцены, остановился и вздрогнул. Оглядел зрителей. Снова вздрогнул. Посмотрел на их лица — и его охватила дрожь. Исак взмахнул руками. У него закружилась голова, к горлу подступила тошнота. Он понимал, что сейчас! Сейчас! Сейчас! «Сейчас это произойдет. Я не справлюсь, не справлюсь». Он услышал, как кто-то из зрителей шевельнулся, кто-то кашлянул, а кто-то еще крикнул: «Ура! Ура Исаку Лёвенстаду!» Он поклонился, улыбнулся тому, кто выкрикнул «ура!», и подумал: «Если я сейчас не скажу того, что должен, то потом будет слишком поздно». Перед глазами мелькали черные точки. Было холодно. У него нет выбора. Ему нечего терять. Теперь уже нечего.
Поклонившись еще раз, Исак заговорил. Говорил он громко, так что все слышали его:
— Я искренне раскаиваюсь и прошу прощения.
Исак почувствовал, как тело окутывает тяжелая усталость, словно он вдруг ушел под воду и не может выплыть. Хорошо бы сейчас оказаться дома, рядом с Розой.
— Как я уже сказал, я прошу прощения.
Он собрался с духом. Ну вот и все.
— Но я как-то растерялся и позабыл слова… Не знаю, что тут еще добавить.
Он поклонился в третий раз.
— Поэтому я вас покину.
* * *В коридоре стоят упакованные чемоданы — большой зеленый чемодан Исака, с отделением для бумаг и книг, практичные черные чемоданы Розы и Лауры, маленький голубой чемоданчик Эрики и большой красный — Молли. У нее самый большой чемодан. Он самый главный над всеми остальными чемоданами. Когда Исак ухватился за него, то даже застонал. Лучше уж дотащить его до машины волоком, иначе спину сорвешь. Молли, одетая в голубое платье, едва прикрывавшее попу, крутилась у Исака под ногами, и в конце концов он велел ей сесть в машину и замолчать. Все постельное белье выстирано, выглажено, аккуратно свернуто и разложено по полкам в бельевом шкафу. В последний день Роза встала в три часа ночи, чтобы перед отъездом привести дом в порядок, а в одиннадцать утра комнату для стирки заперли. Теперь там пусто, темно и холодно, и на перекладинах для сушки белья ничего нет. Ни голубого платья Молли, ни носков, рубашек и брюк Исака, ни купальника Эрики в крапинку. На двери по-прежнему висит листок, на котором нарисован дьявол с рогами на лбу и написано: «Детям строго воспрещается пользоваться сушилкой после купания. Нарушитель будет безжалостно наказан!» Сперва Роза хотела снять его — она обычно все мыла, прибирала, разбирала и сортировала, оставляя после себя чистые, гладкие и пустые поверхности, однако на этот раз решила не срывать рисунка, сама точно не зная почему. Она пропылесосила и вымыла с порошком полы, протерла окна и завесила их плотной тканью, чтобы никому из случайных прохожих не пришло в голову заглянуть в окно (и увидеть кресла, часы и секретер) и — не приведи Бог — забраться в дом. Она прошлась тряпкой везде — не было такого места в доме, куда тряпка ни добралась бы. Роза поднималась по стремянке под потолок, опускалась на колени, ложилась на живот, сворачивалась в клубок — но не забыла ни одного уголка, ни одного подоконника, ни одной поверхности, даже под шкафами и кроватями. Она отдраила туалеты и залила их синим моющим средством, а закончив с этим (где-то за пару часов до отъезда), разрешила сходить в туалет только один раз, и то перед тем, как все уселись в машину и двинулись в путь. Когда они дергали цепочку, унитаз наполнялся голубоватой жидкостью. Последний полдник из холодных котлет, вареной картошки, салата и лимонада — они быстро, почти без разговоров съели его, усевшись за кухонный стол. Для дома люди за столом — мужчина, женщина и три девочки — уже уехали. Дом выставил их за двери и теперь вновь стоял запертым, вычищенным и нежилым, готовясь к ночному и дневному мраку.
* * *Исак сел за руль, Роза — рядом с ним. На заднем сиденье разместились Эрика, Молли и Лаура. Когда машина проехала через ворота, мимо лужайки с высокой травой, Эрика обернулась и посмотрела, как белый дом из известняка исчезает за поворотом. Она ничего не сказала. Все молчали. Только Молли пела песню: «Память, память, звездочки светят, память, память, синее небо». Теперь оставалось лишь ехать. Сначала двадцать минут на пароме до материка. Потом утомительный переезд до аэропорта. Потом сам перелет. И наконец, аэропорт в Форнебю, где Эрику с Молли встретят матери, Элизабет и Руфь.
Во время поездки Эрика должна будет присматривать за Молли, потому что у Исака, Розы и Лауры маршрут другой — они поедут на машине до Стокгольма.
На пароме перед ними стоит голубой «фольксваген» мамы Рагнара. Она в нем одна. Лица ее не видно, Эрика лишь разглядела ее длинные седые волосы (прежде ей казалось, что они не такие длинные и не такие седые) и мешковатый серый свитер.
— Ты не подойдешь к ней? Может, поговоришь с ней? — тихо спросила Роза.
— К кому? — коротко и резко ответил Исак, но Роза продолжила:
— К Анне-Кристине, Исак! Вон она, в голубой машине!
Исак смотрел прямо перед собой.
— Это еще зачем? О чем мне с ней говорить?
— Не знаю. Тебе решать, — ответила Роза.
Исак покачал головой.
— Нет, — сказал он, — не пойду. Мне нечего ей сказать.
* * *Сейчас те, кто отдыхал на острове летом, прибирались в домах, разбирали садовые столики, запирали в сараях принадлежности для гриля, садовых гномиков, пледы и подушки, выбрасывали из холодильников застоявшееся молоко, влажные пачки сливочного масла, открытые упаковки крупы, недоеденные стейки, огрызки колбасы, полупустые баночки из-под паштета и яичные кассеты с парой почти протухших яиц. Выбрасывать еду всегда жалко, но что поделаешь? Не оставлять же ее здесь догнивать, а в город лишний груз тоже не повезешь. В машины укладывали чемоданы, битком набитые грязной одеждой (потому что не у всех были комнаты для стирки со стиральной машиной и сушильным шкафом, как у Розы), сумками, полиэтиленовыми пакетами. Полотенца, которые в свои лучшие времена были белоснежными, а теперь стали серыми и в пятнах, швыряли в багажник рядом с коробками, парусиной для палаток, трехколесными велосипедами, пишущими машинками, золотистыми ретриверами и кошками, которых иногда выбрасывали из машины подальше от города, оставляя на произвол судьбы.
