Чинуа Ачебе - Стрела бога
— Вы правильно сделали, что пришли прямо ко мне, потому что вы действительно угодили в пасть к леопарду. Но есть кое-что и посильнее леопарда. Вот почему я говорю вам: «Входите, пожалуйста, здесь вы найдете свое спасение».
Он объявил, что они не должны есть ничего из взятого ими в Умуаро. Двух петухов и деньги они должны принести в жертву на дороге. А чтобы обезвредить уже съеденное, он дал им верное снадобье, которое они должны пить и добавлять в воду для омовения.
Глава четырнадцатая
Уплетая толченую кассаву и похлебку из горького листа, Обика краешком глаза наблюдал за отцом и заметил признаки беспокойства в его поведении. Он знал, что расспрашивать отца, когда он в таком расположении духа, как сейчас, было бы бесполезно. Даже в лучшие минуты жизни Эзеулу говорил только тогда, когда хотел говорить, а не тогда, когда к нему обращались с расспросами.
Вот он встал и направился к узкой двери, потом остановился, как будто передумав идти или, скорее, вспомнив, что должен был что-то захватить с собою. Вернулся, подошел к своему мешку из козьей шкуры и принялся шарить в нем в поисках бутылочки с табаком. Достав ее, он снова пошел к выходу и на этот раз вышел наружу, сказав в дверях, что идет помочиться.
Еще раньше Эзеулу решил: все время, что он пробудет в Окпери, он ни разу не взглянет на небо, чтобы увидеть новую луну. Но глаз очень жаден и украдкой бросает взоры на то, чего не хочет видеть сам человек. Поэтому пока Эзеулу мочился возле арестантской, глаза его искали новую луну. Но у неба тут было незнакомое лицо. Он не мог бы показать пальцем в определенное место на нем и с уверенностью сказать, что луна выйдет вот отсюда. На миг сознание Эзеулу пронзила тревога, но, поразмыслив, он пришел к заключению, что причины для тревоги нет. Откуда ему знать, какое небо в Окпери? В каждой стране — свое небо; так оно и должно быть.
Ночью Эзеулу увидел во сне многолюдное собрание старейшин Умуаро — тех самых людей, перед которыми он говорил совсем недавно. Но только это не он встал, чтобы обратиться к ним с речью, а его дед. Умуарцы не пожелали выслушать его. Все вместе они кричали: «Он не будет говорить; мы не станем его слушать!» Верховный жрец возвысил свой голос и просил их дать ему слово, но они отказали ему с криками: «Воду надо вычерпывать, пока она не поднялась выше щиколотки!» «Зачем это нам нужно — ждать, чтобы он сказал, когда какое время года? — вопрошал Нвака. — Разве есть здесь хоть один человек, кому бы луна не была видна с его собственной усадьбы? Да и вообще, где оно, могущество Улу, в наши дни? Он спасал наших предков от воинов Абама, но не может спасти нас от белого человека! Так прогоним же его, подобно тому как наши соседи из Анинты выгнали и сожгли Огбу, когда он перестал делать то, что ему положено, и начал делать совсем другое, когда он ополчился против своих и стал убивать жителей Анинты вместо их врагов». Тут собравшиеся схватили верховного жреца — теперь это был уже не дед Эзеулу, а он сам — и принялись швырять его от одной группы к другой. Некоторые плевали ему в лицо и называли его жрецом мертвого бога.
Эзеулу, вздрогнув, проснулся с таким ощущением, будто он упал с большой высоты.
— Что случилось? — спросил Обика из темноты.
— Ничего. Я что-нибудь говорил?
— Ты ссорился с кем-то и говорил: «Посмотрим еще, кто кого выгонит».
— Должно быть, по потолку здесь бегают пауки.
Теперь он сидел на своей циновке. То, что ему так явственно представилось, было, конечно, не сном, а видением. Ведь все это происходило не в смутном сумраке обычного сна, а как бы при ясном свете дня. Его дед, которого он видел глазами малого ребенка, как живой возник перед ним в этом видении опять, хотя за долгие годы образ старика потускнел и расплылся у него в памяти.
Эзеулу достал свой толченый табак и отправил по понюшке в каждую ноздрю для прояснения мозгов. Теперь, когда Обика снова заснул, он мог свободно и неторопливо поразмыслить обо всем. Он опять вернулся мыслями к своей безуспешной, пускай и мимолетной, попытке найти на небе дверцу новой луны. Выходит, даже в родной деревне его матери, в которую он регулярно наведывался мальчиком и юношей и которую, если не считать Умуаро, он знал лучше, чем любую другую деревню, — даже здесь он был вроде как на чужбине! Это рождало в нем ощущение утраты, одновременно щемящее и приятное. Он на время утратил свое положение верховного жреца, и это было мучительно; но такая временная утрата после восемнадцати лет жречества была вместе с тем и облегчением. Вдали от Улу он чувствовал себя так, как чувствует себя, наверное, ребенок, чей строгий отец отправился в долгое путешествие. Но особое удовольствие доставляла ему мысль о том, как он отомстит; мысль эта внезапно возникла у него в голове, когда он слушал речь Нваки на базарной площади.
Всем этим размышлениям Эзеулу предавался для того, чтобы отвлечься. Это помогло ему оправиться после потрясшего его кошмара. Сейчас Эзеулу снова начал вдумываться в его смысл, и ему стала ясна одна вещь. Его ссора с белым человеком — пустяк по сравнению с тем спором, который он должен разрешить со своим собственным народом. Сколько лет предостерегал он умуарцев: не позволяйте, чтобы кучка завистников вела вас прямо в дебри. Но они затыкали себе уши пальцами. Они продолжали предпринимать один опасный шаг за другим и вот теперь зашли слишком далеко. Слишком много они присвоили, чтобы это осталось незамеченным владельцем. Теперь предстоит борьба, потому что, пока мужчина не схватится с одним из тех, кто проторил тропу через его возделанное поле, другие не перестанут ходить по ней. У Эзеулу затрепетали мускулы от предвкушения битвы. Пусть белый человек задержит его тут не на день, а на год, и его божество, не найдя Эзеулу там, где он должен быть, призовет умуарцев к ответу.
Следуя указанию капитана Уинтерботтома насчет того, что Эзеулу нужно поставить на место и научить его быть вежливым с Британской администрацией, Кларк отказался принять его на следующий день, как обещал Эзеулу главный посыльный. Он отказывался принять его в продолжение четырех дней.
Когда утром на второй день болезни Уинтерботтома Кларк с Уэйдом ехали в больницу в Нкисе, они заметили у обочины дороги жертвоприношение. Такие придорожные жертвоприношения не были им в диковинку и они не обратили бы на это никакого внимания, если бы оно не поразило их своей непомерной щедростью. Уэйд остановил машину, и они подошли посмотреть. Вместо обычного белого цыпленка были пожертвованы два крупных петуха. Другие предметы жертвоприношения были такие же, как обычно: молодые желтоватые пальмовые побеги, срезанные с верхушки дерева, глиняная чаша с двумя дольками ореха кола и куском белого мела. Но все это двое белых рассмотрели позже. Первое, что бросилось им в глаза, когда они подошли ближе, была двухшиллинговая монета.
— Никогда не видал ничего подобного! — воскликнул Уэйд.
— Действительно, очень странное, прямо-таки экстравагантное жертвоприношение. Интересно, во имя чего оно принесено?
— Может, во имя выздоровления представителя Его Величества? — пошутил Уэйд. Но тут ему, как видно, пришло в голову новое соображение, и он заговорил серьезным тоном: — Не нравится мне, как это выглядит. Пусть себе жертвуют свои туземные деньги: ракушки каури, металлические кольца и всякое такое, — но приносить в жертву голову Георга Пятого!..
Кларк засмеялся было, но смех застрял у него в горле, когда Уэйд запустил руку в жертвенную чашу, вынул серебряную монетку, почистил ее листьями, обтер о собственный шерстяной носок и сунул к себе в карман.
— Боже мой! Зачем вы это сделали?!
— Я не могу допустить, чтобы короля Англии впутывали в мерзостное колдовство, — ответил Уэйд со смешком.
Этот случай серьезно обеспокоил Кларка. Раньше он убеждал себя в том, что ему по душе люди такого склада, как Уэйд и Райт, которые, делая важную работу, как видно, не принимают себя слишком уж всерьез и всегда бодро смотрят на жизнь. Но не является ли подобная бесчувственность — а ведь надо быть чудовищно бессердечным, чтобы осквернить чужое жертвоприношение! — одной из сторон характера этих бодрячков? Если так оно и есть, то не следует ли в конце концов предпочесть серьезность (и сопутствующую ей напыщенность) уинтерботтомов?
Сам того не сознавая, Кларк внутренне готовился взять на себя бремя управления округом в случае смерти Уинтерботтома. Тогда на него ляжет обязанность ограждать, если понадобится, его туземцев от бездушных поступков белых людей типа Уэйда.
Тем же утром Эзеулу отослал Обику обратно в Умуаро: пусть сообщит семье, как обстоят дела, и передаст младшей жене, чтобы приходила сюда готовить ему пищу. Но их соплеменник Джон Нводика и слышать не хотел об этом.
— Незачем ей приходить! — уговаривал он. — Моя жена — дочь твоего старого друга; как может она допустить, чтобы ты посылал домой за другой женщиной! Я понимаю, что мы не сумеем кормить тебя такой же пищей, какую ты привык есть дома. Но если у нас будет всего лишь два ядра ореха, мы дадим тебе пожевать одно из них и чашу с водой, чтобы легче было глотать.
