И. Грекова - Свежо предание
Вот оно. Зал зарокотал. По рядам ветерком прошло движение.
— Излишне называть их имена. Но я все-таки назову. Это, с позволения сказать, сотрудники восьмой лаборатории: Левин Константин Исаакович и Нестеров Юрий Борисович…
Докладчик сделал эффектную паузу и устремил туда, где сидели виновные, кривой указующий перст.
— Палец Вия, — сказал Юра шепотом.
Костя молча сжал ему руку.
— Я, представитель дирекции, — кричал тем временем докладчик, — тоже несу ответственность за то, что мы проглядели вредную, антипатриотическую деятельность этой группки. Я говорю «группки», ибо Левин и Нестеров были не одиноки! Их активно поддерживал профессор Поспелов!
Николай Прокофьевич громко чихнул.
— Не кто иной, как профессор Поспелов, поддержал этих раболепствующих перед иностранщиной космополитов и помог им протащить в план новую тему: «Человек как элемент динамической системы»! Вы только вслушайтесь! Это — не что иное, как попытка математическими уравнениями описать человека — наиболее совершенное создание природы! Дальше, как говорится, идти некуда! И этот порочный план был утвержден дирекцией!
Зал неопределенно забурчал.
Костя уже не слушал, он следил только за интонациями: выше, ниже… По опыту он знал, что перед самым концом в речи подует ветерком, интонация изменится… Голос поднимется, станет торжественным… Похоже, скоро конец… И точно:
— Да здравствует величайший гений человечества, корифей науки, наш дорогой друг, отец и учитель — товарищ Сталин!!!
Аплодисменты. Хлопали все.
В перерыве Костя и Юра вышли покурить. Они шли по незримому, но четко обозначенному проходу. И в курилке они стояли вдвоем, другие — отступя, словно стесняясь.
— Как на бойнях, — усмехнулся Юра. — Живые коровы шарахаются, увидев мясо…
К ним протискался Николай Прокофьевич. Старик просто сиял.
— Ну и доклад! И это — ученый! Паяц на веревке. А экспрессия-то какова! Царевококшайские подмостки. Ну-ну, молодые люди, бодрее!
Перерыв кончился. Начались прения.
Костя слушал с пятого на десятое. Мертвая скука ползла из зала, выползала на кафедру, плела мутные, пустые речи, кое-как склеенные из газетных фраз:
— Товарищи! Сейчас, как никогда…
— Несмотря на тревожные сигналы, в институте продолжает царить атмосфера благодушия, самоуспокоенности…
— Имели место многочисленные факты политической бесхребетности…
Пока — в общем плане. О них с Юрой — ни слова.
И вдруг он понял: этими мутными речами товарищи спасали — его! Их с Юрой. Они должны были говорить и говорили — ни о чем, в пространство. Старались отвести удар в пустоту…
«Эх, милые, — думал Костя, — спасибо вам, но это ни к чему. Прямой удар все равно будет».
И точно. Вышел Алексеев — тусклый, вихляющийся тип из лаборатории Поспелова.
— Не знаю насчет Левина, не наблюдал. А насчет Нестерова могу сказать. На семинарах всегда выступал с прохладцем. Верно я говорю? И вот последствия. У Энгельса ясно сказано: «Жизнь есть форма существования белковых тел». Белковых! А глядя на эту нестеровскую машинку, сразу скажешь, что это — не белок…
— А желток, — довольно громко подсказал кто-то с места. Раздались смешки, шиканье, крики: «Глупо, товарищи».
Алексеев, растерянный, стоял на кафедре.
— Человек — это звучит гордо, — нерешительно сказал он.
— Алексеев, сядьте, — негромко приказал Николай Прокофьевич.
Алексеев свернулся и бочком-бочком неловко сполз с кафедры.
Слово взял Нечипоренко, по прозвищу Сука, — черноглазый, жесткошерстый. «Метя выменем по земле, вошел Нечипоренко», — как-то сказал про него Юра. Возможно, ему передали. Он начал свою речь, не дойдя до кафедры, — так торопился.
— Га! — крикнул он. — Это не называется критика. Это не называется самокритика. Мы должны прямо, по-большевистски, заклеймить эту продажную сволочь. Низкопоклонник Нестеров… «С прохладцем выступал», — говорит Алексеев. Тут, товарищи, не прохладец. Тут попытка ревизовать Маркса! Забыли? Уравненьица? Штучки-мучки! Условные рефлексы! Тут не рефлексами пахнет! А почему он так хорошо знает английский? Это не случайно, товарищи! А Левин? Засоренец, сын врага народа, безродный космополит, который не постеснялся замарать священное для нас имя толстовского героя…
В зале зашумели. Кто-то крикнул: «Долой суку!» Председатель постучал по графину.
— Я думаю, не стоит сейчас говорить об именах. Ближе к делу, товарищ Нечипоренко.
— Я кончил, — надувшись, сказал Нечипоренко и сошел в зал.
Следующим вышел Васильев. Сидящие оживились: Васильев всегда скажет что-нибудь такое…
— Как пес в церкви, помнишь, в «Томе Сойере»? — шепнул Юра.
Васильев долго влезал на кафедру, приготовлялся, надел очки…
— Товарищи! Вопрос с низкопоклонством волнует нас уже давно. Меня он тоже волнует.
В рядах охотно засмеялись.
— Я много думал и пришел к выводу. Петр Великий — то есть, конечно, не великий, это только так говорится «Великий» — был родоначальником нашего объективизма…
В зале захохотали.
— Как известно, он интенсивно преклонялся перед иностранщиной. Но заслуженно ли он перед ней преклонялся? Это еще большой вопрос!.. Серьезно, товарищи. У нас часто неправильно понимают слово «культура». Под культурой разумеют автострады, ванны, холодильники, автоматические уборные…
Зал помирал со смеху. Васильев спокойно ждал.
— Культура не в этом! — крикнул он и удалился. (Божественный смех! Как становятся людьми те, кто смеется, даже в самой глубине человеческого падения!)
Вышла Анна Игнатьевна. Зал как-то обрадовался. Ее любили.
— Знаете что? По-моему, все это довольно глупо. Ну, поговорили, указали мальчикам на ошибки, на неправильные формулировки. С кем не бывает — ошибешься, не то скажешь. А тут выдумали: «антипартийный» да «антинародный»… Скучно даже слушать. Ничего в них антинародного нет. Хорошие мальчики, работящие.
Ей похлопали.
Тут слова попросил Николай Прокофьевич. Вышел он не на кафедру, а к черной доске. Пошарил по желобку — мела не оказалось.
— Мелу, — сказал он в пространство. Кто-то принес кусок мела.
— Благодарствую, — сказал Николай Прокофьевич и прочистил горло. — Итак, товарищи, я хочу с вами говорить. Должен вам сказать, что я сидел тут и мне было стыдно! Да, стыдно! Стыдно потому, что мы как-никак научно-исследовательский институт, обсуждается научный вопрос, а о науке-то ни слова сказано не было.
Так вот, я предлагаю вам вспомнить, что вы — научные работники, а не скопище попугаев, и прослушать мое научное сообщение…
Шум…
— Я полностью в курсе работ Левина и Нестерова и даже нахожу их довольно интересными. Это не значит, что их не надо критиковать. Критиковать их можно и нужно. Размаха им не хватает, вот что! Они ограничились моделированием самых элементарных функций живого организма. Подумаешь, реакция на свет, на звук! Детски элементарно, ниже уровня даже наших ограниченных возможностей. Я тогда же посоветовал им пойти дальше, выработать реакцию на слово. Заставить машину выполнять словесные приказы. Есть к этому возможность? Есть! Не вняли, пропустили мимо ушей. Что ж? Пришлось мне самому заняться, хотя я стар и иной раз недееспособен…
Идея, в сущности, очень проста. Благоволите выслушать меня внимательно.
Возьмем какой-нибудь звук речи — для простоты главный звук «а». Чем он отличается от других? Спектральным составом. Можно проанализировать спектр? Можно. Можно сделать это автоматически и достаточно быстро? При современных технических средствах — трудно. При технических средствах завтрашнего дня — можно. Но сегодня есть сегодня — приходится выкручиваться.
Теперь я предлагаю вашему вниманию схему прибора, который преобразовывает этот спектр в последовательность импульсов…
Николай Прокофьевич застучал по доске. Брызгая мелом, подскакивая, издавая петушиные междометия, он пояснял схему преобразователя. Зал слушал, как загипнотизированный. Как умеет слушать толпа, когда ей интересно. Впрочем, когда ей интересно, она уже и не совсем толпа…
— Вот таким манером. Последовательность импульсов — сиречь слово — передается на исполнительное устройство, и машина выполняет словесное приказание…
— Здорово! — ахнул кто-то.
— Мерси, — поклонился Николай Прокофьевич. — Между прочим, в моей лаборатории уже сделан работающий макет прибора. Реагирует на звуки «а» и «у». Небогато, но ведь это только начало.
Зал густо зашумел. Председатель снова призвал к порядку.
— Сведения, сообщенные вами, Николай Прокофьевич, очень интересны, но не имеют прямого отношения к теме собрания. Мы обсуждаем политический вопрос…
— Вот тебе и на! А это разве не политика? Самая политика и есть! А если вы думаете, что все, что здесь сегодня говорилось, — политика, то пребываете в заблуждении. Это не политика, а коровья жвачка. Срыгнул, пожевал, опять срыгнул…
