Генри Саттон - Детские шалости
— Не говори мне. Пожалуйста, не говори мне ничего, я не хочу этого слышать.
Февраль — март
Глава 1
— Мы уже давно все это проходили, — говорит Марк.
— Едва ли, — говорит Энн. — Я хочу услышать всю эту историю, пока здесь нет Николь и Джеммы.
Его мать сидит на его кухонным столом, хлюпает своим кофе, уже высосала чайную ложку дочиста и снова положила ее в сахарницу. Для человека, который считает себя таким благородным, таким культурным, таким ярким представителем среднего класса, его мама слишком невоспитанно вела себя за столом, и это его всегда удивляло — частенько он вообще не мог поверить, что его воспитывала именно она.
— Давай, Марк, расскажи мне, что произошло, с самого начала, пожалуйста, — говорит она. Требует. Он знает этот резкий, серьезный тон голоса — это ее угрожающее «пожалуйста». Таким же тоном с ним бесконечно разговаривали, когда он был ребенком, хотя тогда он по большей части не обращал на нее внимания. Теперь он не знает, почему он по-прежнему не игнорирует ее — вероятно, это еще один признак его возрастающего смятения, непонимания, кого слушаться, кому доверять.
— Ну хорошо, — сдается он, — если тебе от этого станет легче. За исключением всего остального, что случилось в тот день, Лили подслушала, как Николь говорила мне все эти вещи по ее поводу. — Как бы он хотел, чтобы слова Николь растворились в воздухе и медленно исчезли. Как бы он хотел просто щелкнуть пальцами и просто начать все заново, и тогда бы никто не пострадал. Он просто хотел бы получить второй шанс. — Но я тебе уже рассказывал все это.
— Не в деталях, — говорит она. — Один раз в жизни, Марк, попробуй быть немножко более откровенным. Это могло бы принести пользу.
— Окей, — говорит он. — Окей. — Обрадованный тем, что ему наконец выпал шанс объяснить матери, кого нужно в конечном счете винить за то, что стряслось на Рождество. — Лили явно подслушала, как Николь говорила, что ей от нее плохо, ты сама знаешь про все эти истерики и паранойю, ты сама знаешь, что Лили действительно плохо влияет на Джемму, — говорит он. — И она сказала, что больше ни минуты не потерпит, чтобы Лили шаталась по нашему дому. Честно, мам, я в этом не виноват. Я бы позволил Лили оставаться столько, сколько бы ей вздумалось, я бы позволил ей переехать к нам. Она это знала. Фактически я думаю, что именно это она и собиралась сделать. Ты бы видела, сколько одежды и барахла она притащила с собой. Все Рождество я только пытался сохранить мир, честно. Меня надо бы за это наградить одной из этих гуманитарных штук. Нобелевской премией мира. — Он смеется. — Но с Николь хватило. Она под конец вышла из себя с Лил. Она вывалила все это на меня в нашей спальне, и конечно, кто бы это мог услышать, кроме Лили, которая провела большую часть дня в своей комнате и в любом случае нашла бы, к чему придраться.
Он помнит все слишком отчетливо, как Николь почти кричит, несмотря на то, что Джемма уже спит в углу их комнаты: «Я не верю ни одному слову из той чепухи, что она мелет про сексуальные домогательства бойфрендов ее мамы. Это придумано только для того, чтобы привлечь внимание, как и всегда с ней бывает». Он помнит, как затем Николь сказала ему, что она действительно сделала над собой большое усилие, заставила себя провести Рождество с Лили, что она даже не подняла скандал, когда эта девчонка отказалась есть индейку и не стала смотреть с ними телевизор. Но, сказала она, всему есть предел. Она сказала, что ни в коем случае не позволит Лили переехать к ним, сколько бы ни говорила эта глупая девица о том, что ее никто не любит. «А кроме того, что, если нам завести еще одного ребенка, Марк?» Николь в конце концов сказала это — он не забыл этих слов.
Или то, что Николь сказала ему на следующее утро, в день рождественских подарков, постояв на проходе секунду или две, прижав руки к стене, с немигающими глазами, с лицом, искаженным яростью и разочарованием — скрипя зубами, с дрожащей верхней губой. Она просто сказала: «Лили ушла, Марк. Забрала свою сумку и все вещи, я проверила».
Марк рассказывает своей маме о записке, которую утром того дня рождественских подарков Лили оставила на кухонном столе, именно утром того самого дня, и которую нашла Джемма, когда спустилась вниз кушать хлопья, и они с Николь какое-то время были убеждены, что эту записку написала Джемма, потому что почерк был так похож на почерк Джеммы, по крайней мере это был очень детский почерк, подумала Николь, так не могла написать четырнадцатилетняя. Но что он мог знать?
Теперь, недели спустя, он не просто рассказывает своей маме об этом, он решает показать ей саму записку — он идет и достает из переполненного ящика у раковины, где они хранили все инструкции к кухонной технике, и меню из забегаловок, и купоны на Blockbuster Video, грубо сложенный листок светло-голубой бумаги для рисования. Он не знает, почему хранит эту записку, вероятно, потому, что это единственное, что у него есть, написанное рукой Лили, и он думает, что едва ли она напишет ему что-то еще.
— Не надо вырывать, мам, — говорит он, протягивая ей записку. Слова которой теперь навечно отпечатались у него в голове, ему так кажется — «я никогда больше не хочу вас видеть, я вас всех ненавижу». Он повторяет их про себя, глядя, как их читает его мама, глядя, как движутся ее губы, но думает совсем не о том, как выглядит записка. Он медленно понимает, что его мама пытается размазать по губам то, что осталось от помады, отставив наконец чашку с кофе с малиновым отпечатком своего рта.
— Я думала, что она не умеет ни читать, ни писать, — говорит Энн. — Она сделала только одну орфографическую ошибку. Написала — видить, хотя должно было бы — видеть, конечно. Значит, она чему-то научилась в этой специальной школе. Впрочем, ее мать совсем не глупа.
— Мам, дай нам передышку, — говорит он. — Это не экзамен по английскому.
— Но у вас есть будущее, Марк, — говорит она. — По крайней мере надежда.
Глава 2
Он не собирался поджигать спальню мамы и Лоуренса, не то что с шинами — какое-то время он действительно собирался их порезать, позаимствовав идею у Ли — тот постоянно прокалывал чьи-то шины, потому что, как сказал он, ему нравился звук, который они издавали, выпуская воздух. Этот громкий шлепок, а за ним — шипение. И если он действовал шустро, делал не слишком большой прокол, а шины были не с очень низким профилем, то машина оседала медленно — ему тоже нравилось на это смотреть. Они все наблюдали за этим, засев в различных потайных уголках. Что им особенно нравилось, так это то, как машина вначале могла наклониться на один бок, затем на другой, а затем, в тот момент когда обода ударялись об асфальт, могла даже приподняться с низким, приглушенным звуком. Любимым инструментом Ли была специально отточенная отвертка, которую он использовал для того, чтобы втыкать в резину, обычно у него все получалось с первого раза. Протыкая шины на маминой машине, на ее побитой Austin Maxi, Марк вынул второе, более тонкое лезвие своего перочинного ножа Swiss Army — который мама подарила на его четырнадцатый день рождения — острое и достаточно твердое. Он проткнул износившуюся резину так легко, как будто прокалывал велосипедную шину. Почти так же легко, как если он был дома и резал вытянутый, подбитый мехом, коричневый материал дивана — этим он, бывало, занимался часами.
Кроме того, что он ненавидел эту Maxi — коричневую, с бежевыми, из искусственной кожи сиденьями, которые всегда воняли пластмассой и прилипали к его коже, когда было жарко — в то время он был на ножах со своей мамой. Она пыталась запретить ему выходить из дому по вечерам, хотя сама всегда куда-то ходила — со своей сестрой, с друзьями из совета директоров агентства по недвижимости, где она в то время работала на неполную ставку, и с Лоуренсом, как он обнаружил одним вечером, когда увидел, что она уходит, когда фактически поймал свою мать за тем, что она целовалась и обнималась с этим маленьким седовласым человеком прямо на тротуаре у их дома. В центре города. На глазах у всего честного народа.
Вскоре после этого они стали обмениваться странными телефонными звонками. Марк брал трубку, и на другом конце провода было слышно мертвое молчание. Но когда к телефону подходила его мама, такого никогда не было, никогда не казалось, что линия мертва, хотя если он находился поблизости, она обычно шептала в трубку, прикрыв рот рукой, или вообще уносила трубку в другую комнату, захлопнув за собой дверь, протиснув шнур прямо под дверную раму. После того как он стал очевидцем еще одной сессии поцелуев и лапанья на улице — и от этого он честно проблевался — Марк осознал, что происходит, и если мамы не было дома, он орал: «Отъебись!» — в то же мгновение, как брал трубку. — «Отъебись, дедуля!» — говорил он.
В школе у него дела шли все хуже и хуже, он был под угрозой отчисления, и в конце концов мама попыталась запретить ему играть с приятелями после школы и по вечерам после чая. Она сказала, что после школы он должен идти прямо домой, чтобы делать домашнее задание. И именно тогда он решил отомстить, именно тогда он почувствовал, что просто думать о том, что бы сделать плохого, недостаточно. Плюс ко всему он знал, что, возможно, она не станет подозревать его в причастности к бесчисленным вандализмам над машинами на их улице — конечно, никто из его знакомых не трогал эти машины. Не Ли, и не Стив, и не Поль, и не он сам. Они не были вандалами. Они были хорошими мальчиками. Они были маменькиными сынками. Разве не так?
