Александр Лапин - НЕПУГАНОЕ ПОКОЛЕНИЕ
О, кажется, Вовуля бредет от «Медео». Остановился передохнуть. Какой-то он весь серый, унылый».
Дубравин помахал сверху, со смотровой площадки плотины, поднимающемуся запыхавшемуся другу. Тот в ответ вяло махнул ему ладонью. Минут через пять поднялся. Отдышался и вместо «здравствуй» сказал:
– Я тебя вот что позвал сюда, – осмотрелся по сторонам. – Толян передал, что на тебя собирают компромат. И связано это с выставкой, с американцами.
– Кто? – Дубравин удивленно сморщил лоб и поднял густые брови.
– Конь в пальто! Вот кто! – раздраженно ответил Озеров, натягивая рукава пальто на озябшие руки.
– А Толька откуда знает?
– А я откуда знаю? Он ничего не сказал. Просто просил передать тебе, чтобы ты был поосторожней. И держал язык за зубами.
– А сам он где?
– В Москву уехал.
Александр Дубравин счел за благо ни о чем больше не расспрашивать Озерова. Да тот и так ничего не знал. Он сам знал больше.
С американцем они тогда все-таки встретились. Правда, сама встреча получилась какая-то невнятная, скомканная. Сидели в кафе. Кларк все оглядывался, озирался. Когда принесли водки, пить не стал. Наверное, боялся провокаций. И сказать он тоже ничего особенного не сказал. Что запомнилось? Ну, что он поработает здесь на выставке, а потом в отпуск. Купит на заработанные доллары машину. У них там сейчас самая модная – «Вольво». Шведская, что ли. Ну, еще поговорили о том о сем. Договорились встретиться еще раз. Но Дубравин не пошел. Некогда было. Интервью не получилось. Собственно говоря, все. Если не считать того, что в последнее время вокруг него атмосфера как-то изменилась. Наэлектризовалась. Эта история с редакторством. С налетом холуйков. Какие-то недомолвки преподавателей. Недавно в общежитии кто-то рылся в их вещах.
Вспомнил свои выступления на вечерах краснорубашечников. Похолодел. Заныло в животе: «А что, если донесут? А может, уже донесли. Но там всегда наши ребята. Илейка, Мирхат, Ахмет, Сашка Рябушкин, Витек Кригер. Хотя иногда и гости забредают.
И что теперь делать? Я ведь не только так, как все. Я еще и рассказ написал. «Разговор с дедушкой» называется. Не кривя душою, рассказ-то антисоветский. Внук беседует со своим дедушкой-казаком. Дед вспоминает Гражданскую войну. Как воевал он за белых. И внук его упрекает: «Что ж ты, дед, так плохо воевал? Так плохо рубил краснопузых? Вот теперь мы и сидим в полном дерьме». Ну, и дальше мальчишка говорит, что, если бы ему довелось поучаствовать, он бы промашки не дал: «За свободу своего народа от ига коммунистов не только бы рубил коммуняк, но и на кол их сажал».
Вспомнив сей литературный труд, Дубравин совсем опечалился. Он понимал, что за такие рассказы ему не поздоровится.
Но теперь он понял также, чем связаны все происходящие вокруг него события.
***
Вихрем взлетел по лестнице на этаж. Секунда – и уже распахнуты настежь входные двери в секцию и в комнату. Метнулся к книжной полке с разноцветными корешками учебников. «Ну, где же он? Где?» Внимательно посмотрел, все ли странички на месте. Вздохнул так, будто притащил мешок с картошкой. Пошел в туалет. И аккуратно листок за листком сжег. Черный пепел сыпался в унитаз. А он только сопел и морщился. Жалко своих трудов.
«Теперь к ребятам. Я так просто вам не дамся!»
Следующие два дня его рука побывала в каждой руке, а его губы прислонились к каждому уху краснорубашечников. Зажав очередного визави где-нибудь в уголке аудитории, он спрашивал в лоб, стараясь по реакции определить, был ли человек «там».
– Ты в курсе, что Мишку уже вызывали?
Если человек отвечал: «Куда?» – значит, не в курсе. Если знал, то с ним все было ясно.
– Ну хорошо, тогда слушай меня внимательно. Вчера Мирхата с занятий пригласили к декану. Там его ждал работник из комитета. Повезли на Советскую. Спрашивали о нас. Обо мне. Что мы думаем? Какие у нас разговоры? Ну, в общем, допрашивали час-другой. Может, и тебя пригласят. И все будет хорошо, если ты будешь готов к разговору…
Шли дни. Потом недели. И постепенно ребята стали потихонечку отзывать его в сторону. Сегодня бледный, запинающийся Илюха Шестаков перебросил ему записочку на лекции по истмату. В ней написано туманно и коротко: «Вызывали». В перерыве рассказал, какой важный и представительный был майор. О чем спрашивал. Теперь Дубравин задавал вопросы. Ему надо было по мельчайшим деталям разговора понять, определить, что они насобирали на него.
– А по поводу вечерних посиделок? Что он сказал?
– Ну, собираемся. У нас в секции. Про твою кликуху ему кто-то ляпнул. Знает, что ты настроен критически.
Если говорить по-романному, то «невидимое кольцо сжималось». Сначала таскали тех, кто не особенно с ним знался. Потом перешли к друзьям. Но странное дело. Не было уже страха. С каждым днем он чувствовал, как внутри него вырастает какая-то независимая даже от него самого сила внутреннего сопротивления.
В сущности, речь шла о его судьбе. В случае негативного развития сценария он вполне мог оказаться как минимум за воротами университета. А как максимум – где-нибудь в психдиспансере. Ибо только сумасшедший может не любить советскую власть.
По ночам он долго не мог заснуть, прокручивая в сознании события дня и ожидая какого-нибудь нового подвоха.
«Что у нас за страна такая? – размышлял он, вглядываясь в окошко, чтобы понять, светает или нет. – Встреча с иностранцем становится поводом, чтобы тебя зачислили в неблагонадежные. И установили слежку. А уж если критикуешь, то тебя точно надо сажать «под колпак».
Время и труд все перетрут. Так и вел он эту свою маленькую войну.
Он уже понимал, как действует машина. И мог более-менее точно предсказать, когда и кого вызовут. И даже успевал предупредить этого человека. Так получилось с Несвеллей. И кажется, она его не сдала.
Все это время он чувствовал себя как человек, попавший в какой-то сложный механизм. И понявший, что этот механизм должен сработать в привычном алгоритме, несмотря ни на что. «Он от тебя не отстанет до тех пор, пока, условно говоря, не прожует и не выплюнет. Остановить этот механизм невозможно. Можно только сжаться, пригнуться и постараться, чтобы он тебя не растер в порошок».
И он старался как мог.
Он только один раз попался на провокацию. Случилось это на семинаре по советской журналистике. Вел его старый интеллигент, бывший декан факультета Михаил Иванович Дмитроцкий. Худой, морщинистый, но в хорошем французском пиджаке «с локтями», он производил впечатление умного, все понимающего, но примирившегося с действительностью человека. Как-то по ходу семинара Дмитроцкий зачем-то задал студентам вопрос.
– Вот у нас много сейчас идет разговоров, – заметил Михаил Иванович, прохаживаясь между рядами столов в аудитории, – о том, что надо давать высказаться диссидентам, таким как Солженицын, Буковский, Сахаров. Печатать их книги. Чтобы в обществе была дискуссия. Это одна точка зрения. Другая заключается в том, что делать этого нельзя. А как вы считаете, молодежь? Ваше мнение?
Начали все выступать. Кто в лес, кто по дрова. В основном склонялись к тому, что печатать нельзя. Только не могли обосновать свою точку зрения.
Поднял Дмитроцкий и Дубравина:
– Ну а ваше мнение, молодой человек?
Дубравин вспомнил напутствие своего бывшего директора школы, который когда-то на выпускном экзамене тоже пытал его. Поэтому хотел что-то промямлить в русле официальной идеологии. Но не выдержал. Разозлился на самого себя: «Да что я совсем раскис!». И сказал то, что думал:
– Надо печатать. Запрещая, мы создаем для диссидентов благоприятные условия. Люди думают: а вдруг они что-нибудь такое пишут, чего власти боятся? А так прочитают. И сами поймут, где правда, где ложь. Народ-то у нас неглупый. Грамотный. Я, например, прочитал «Один день Ивана Денисовича» и пришел к выводу, что повесть слабая. А так бы думал, сомневался.
И тут же Михаил Иванович разразился отповедью.
– Садитесь, Александр, – он прикоснулся к плечу Дубравина. – Мне кажется, ваша точка зрения неверна. И вот почему. Диссиденты – противники нашего строя, – он остановился, из-под очков оглядел аудиторию. – Они клевещут на него. А если их труды начать печатать, то что получится? Государство должно будет потратить бумагу, деньги на то, чтобы излагать взгляды своих идеологических противников? Даст им возможность вести пропаганду среди советских людей. Да еще и за свой счет. Это не большевистская точка зрения у вас, Александр. Это чистой воды анархо-синдикализм.
По аудитории разнесся шумок и шелест. Дубравин не знал, что такое анархо-синдикализм. Он просто понимал, что плетью обуха не перешибешь. И поэтому промолчал. Хотя ему и было что сказать.
Семинар закончился. Толпа ринулась на выход. Надо было перейти в другую аудиторию по длинным переходам и крутым лестницам. По дороге его поджидали Илюха с Мирхатом.
