Александр Минчин - Лита
Смешно: мы не можем жить без предметов, предметы могут жить без нас. Человеку нужны предметы, предметам не нужен человек.
Теперь светло было допоздна, и мы шли гулять по Москве, даже в самых буйных фантазиях не представляя, что с ней станет через двадцать лет — с Москвой. Единственной и уникальной, которая из деревянного Кремля разрослась в восьмимиллионный город.
Вика парила от счастья. А я все время вспоминал слова папы и завидовал ее радости. И мучился от неизменности ситуации. Как будто я хотел взлететь — я действительно хотел взлететь, — а мне не давали.
Приближалась сессия, но я откладывал изучение предметов до последнего дня.
Я чувствовал, что должен объясниться с Викой. Но как это сделать, не представлял. Как, глядя ей в глаза, все сказать?
Становилось жарко в воздухе. Иногда вдруг возникало желание надеть на себя что-то новое, необычное. Потом проходило. Отчего возникало и почему проходило — непонятно.
После первого экзамена я спешу и чувствую, что кто-то идет за мной следом. Я поворачиваюсь, не представляя, кто это: передо мной стояла Лита.
Она не умерла, читающий. Мне так захотелось. Она осталась жива. Неудачно вскрыла вены. О Литиной выходке я узнал на следующий день. Ее отвезли в больницу, но выпустили на поруки сестры-врача, которая умолила докторов. Иначе это могло кончиться специальным психиатрическим отделением, в которое никто не хочет попадать.
Я знал, почему Лита это сделала, так поступила. И, честно, не придал этому большого значения. На лекциях я не замечал ее, выключая полностью из поля зрения даже сектор аудитории, где она сидела. Для меня она была мертва.
В институт она приходила скромно одетой. В юбках ниже колена. С застывшей грустной маской на лице. Никто не видел ее улыбающейся. Она практически ни с кем не общалась. Бесшумно возникая в институте и беззвучно исчезая в никуда.
Я отворачиваюсь от нее и иду дальше, чувствую противную слабость в бедрах. Я ощущаю ее дыхание рядом. Оно крадется за мной, преследует. Я слышу вздох… и выдох…
— А-алеша. — Голос из моего прошлого ада. Я иду, не оборачиваясь. — Пожалуйста, Алеша…
Тандем движется в бушующем, жестоком, большом мире — две песчинки.
— Алешенька, я не могу поспеть за тобой. Я на каблуках…
Справа больничный сад, я сворачиваю в него. Сам. И только я останавливаюсь, она молниеносно опускается на колени.
— Я виновата перед тобой, и мне не хватит жизни искупить свою вину…
Я смотрю безразлично на нее. Я не видел ее четыре месяца. Я думал, она исчезла из моей жизни навсегда. И больше этот бред никогда не повторится.
Лицо аккуратно накрашено. Руки сжаты в кулачки.
— Умоляю тебя всем святым, только прости меня…
Глаза опущены долу, я вижу лишь накрашенные, разделенные иголкой ресницы. Опускаются, замирают, открываются.
Сплошные деревья до ограды сада. Мы никому не видны. Ее щека подрагивает. «Сейчас польются слезы», — думаю отрешенно я.
— Я молю тебя только о прощении. Мне не нужно, чтобы ты со мной встречался. Я понимаю, что недостойна тебя, что все, что связано со мной — грязь.
Я раскрываю невольно рот:
— Значит, тебе не нужны встречи со мной?
Она вздрагивает, как услышав гром небесный.
— Что ты, Алешенька, я только и мечтаю увидеть тебя. Чтобы ты обнял меня. Как бы ты ко мне прикоснулся и где… Я бы жизнь за это отдала… За одно свидание с тобой, за одно объятие твое.
Я смотрю на ее собранные в пучок волосы и чувствую, как змеи-слова пробираются, вползают в мое сердце и яд уже начинает действовать на мой мозг и душу. Я не хочу сдаваться, я слабею, я не хочу впускать ее обратно, я проклинаю себя. Про себя. В моей душе только-только начала подживать рана. Только заживать начала, затягиваясь в рубец.
Я пытаюсь удержаться и чувствую, как качусь вниз, в ад. Будет еще и хуже, и больнее, я предчувствую, «змея, вбрызнув яд в сердце, сведет тебя с ума». Откуда это? «Грамматика любви» — какое хорошее название. Я еще не выучил и азбуки…
Она чувствует момент. О, как она всегда прекрасно чувствовала момент моего колебания. Шатания…
Ее пальцы разжимаются и дотрагиваются до моих колен.
— Мне снится все время один и тот же сон: твои обнаженные ноги, руки сжимают мои бедра, тело, талию в объятиях. Каждую ночь. Как наваждение. Я схожу с ума без твоего тела.
Крадутся змеи, ползут в мое сердце — я слушаю. Не ухожу.
— Я молю тебя, любовь моя, прости меня.
Она падает мне в ноги и целует их сквозь босоножки.
(Сердце прокушено, яд подействовал, я не быстро, но и не медленно сдался.)
— Встань, — слышу я глухой, не мой голос.
Зачем мне это, Господи, за что? Она погубит всё, и все погибнут.
У меня страх — самого себя, я не соображаю, что делаю. Через что переступаю. И как буду, потом, за это расплачиваться. Я даже не представляю, как страшно буду за это расплачиваться.
Я сажаю ее на скамейку. Она спазматически хватает мою руку и начинает ее покрывать поцелуями. Я чувствую горячие мягкие губы. И не убираю руку. Мне нужно больше яда, чтобы отравиться им до конца. Чтобы полностью выключилось сознание. Иначе я не переступлю через адский ров…
Когда я сознаю, что совершаю, не соображая, я готов растерзать себя. Разорвать. Я слаб, Господи, что же мне делать? Ну что же мне делать…
Она уже целует мои обе руки, обнимая ими свое лицо. Прижимая их к своим щекам.
Я не отрываю — руки…
— Это не значит, что я простил тебя, — слышу не свой голос.
А что же это еще значит, идиот?! Она целует твои руки.
— Нет, нет, Алешенька, нет. Да, Алешенька, да, любовь моя, я понимаю. Я знаю, что ты не простишь меня никогда. Мне лишь бы видеть тебя, слышать твой голос… И умирать от любви к тебе…
Я смотрел ей в лицо.
— Я совершенно схожу с ума от любви к тебе.
Я верил — зачем бы она говорила. Зачем я, кретин, в это верил: «зачем бы она говорила». О, она знала, зачем она говорила.
— Я согласна на любые подачки. Лишь бы ты их давал. На любые условия, лишь бы раз в месяц твое тело содрогалось над моим. Лишь бы мое тело истекало истомой под твоим… Лишь бы раз в месяц я видела тебя. Я согласна даже на то, чтобы ты женился. Я уже с радостью думаю об этом… Я буду рада за тебя. По крайней мере, наверняка буду знать, что ты никогда полностью не будешь моим. Я не буду надеяться и ждать. Я буду твоей любовницей. (Это еще слаще.) Или кем ты пожелаешь, чтобы я была, если мое тело еще сможет приносить тебе удовольствие. Или заинтересует тебя. Я понимаю, что оно не может принести тебе удовлетворение… В любое время, в любом месте я буду возникать по мановению твоего взгляда. И исчезать, когда прикажешь. Я на все, на все, Алешенька, согласна.
Я вздрогнул при слове «любовница». Откуда она знает такое слово?
— Лишь позови, лишь прикажи — я все исполню.
Яд твоих речей, позолота твоих уст.
— Зачем ты вскрыла вены?
— Потому что когда-то это сделал ты, когда у тебя не было выхода.
— Ты считаешь, что это допустимое сравнение?
— Что ты, Алешенька, упаси Господи.
Я оттянул рукав ее малиновой рубашки с белым воротником. На каждой кисти красовались по две сизых неровных бороздки. С рваными краями.
— Ты все теперь будешь делать, как я?
— Да, Алешенька, ты мой бог.
Моментами она была экзальтированной. Она входила в экзальтированное состояние. Я посмотрел на нее — ее глаза молились на меня. Какой мужчина, какой двуногий в мире мог от этого отказаться? Когда на него молились. Я не мог. Я был слаб.
— И что же дальше, — сказал я вслух скорее для самого себя. Она восприняла это как обращение.
— Все, что пожелаешь. Я твоя тень, половик, наложница.
— Но я ничего не желаю — с тобой. Я желаю забыть тебя.
— Позволь мне только коснуться, — она положила руку на мои легкие брюки, — и я сделаю так, что у тебя возникнут желания.
Она подняла впервые взгляд — на уровень моих глаз. В ее глазах… В них стояло обожание.
— О да, опыт у тебя есть, и не с одним, а сразу с двумя.
Она отдернула руку, обжегшись.
— Не надо, Алешенька, только не так. Я не думала, что мое прикасание вызывает такие чувства.
— А ты вообще когда-нибудь о чем-нибудь думаешь?
— Я думаю только о тебе!
Я опустил взгляд невольно на ее грудь, талию. И вспомнил, что совсем забыл, как она мне нравилась. Передо мной сидела живая женщина, взволнованно дышащая, готовая выполнить любой мой каприз, любое мое желание, любой вывих, любой маразм. И между нами стояло только одно, только одно разделяло нас — ее изнасилование. Только один рубеж. И я не мог преодолеть этот Рубикон. Этот Океан.
Мы уселись на скамейке, и один сантиметр разделял наши бедра. Но он и есть тот рубеж, тот ров, который я не могу переступить.
