Доминик Смит - Прекрасное разнообразие
— И что сказала? — спросил я.
— Говорит мне таким голоском: «Помню, когда Никсону объявили импичмент, я упала с лестницы и сломала лодыжку. Уит, милый, ты представляешь, какое совпадение?» Ну, ёперный театр, а? Такой облом… А дальше слышу — завелся мотор джипа, и я командую Нэнси на выход. А когда она вышла, я сам плюхнулся в кресло этого сукина сына. И представил, как он летит в этом кресле, пересекая часовые пояса, весь такой элегантный, сукин сын. Повертелся немного в его кресле. И тут вдруг понял, что Нэнси меня обязательно бросит. И что все это уже не повторится. В общем, понял я, братцы, что мы с ней женаты.
Я посмотрел на Уита в зеркало заднего вида. Он глядел в окно на проносившиеся мимо сжатые пшеничные поля штата Небраска.
После этого рассказа мы ехали несколько часов в полном молчании. Вдоль дороги попадались березы, сосны, каштаны, а когда они заканчивались, мы видели совершенно пустые поля, иногда заброшенные и заросшие травой.
Для первой ночевки отец выбрал гостиницу, в которой садовая мебель была свалена в бассейн, балконы, казалось, держались на честном слове, а на темно-коричневом ковре виднелись пятна. В нашем номере воняло прелыми полотенцами. На ночь я дал отцу таблетки: выложил перед ним в линию литиево-синюю, тепло-розовую и безопасно-желтую. Он принял их, даже не запив водой: просто заглотил между двумя кусками пиццы. Пока не шел сон, я заучивал лежавшую в номере гидеоновскую Библию.[69] Нам с отцом досталась одна кровать. Он неподвижно лежал на спине. Слышался только хриплый звук, когда он выдыхал, и чувствовалось напряжение в его позе. Я ощущал время, но не физическое и не гибкое психологическое время, которое могло идти быстрее или медленнее, а конечное время дней и часов: я каким-то образом почувствовал количество ударов, которое произведет сердце каждого из нас за жизнь. Дыхание Уита временами переходило в неровный храп.
Отец вдруг заговорил, не открывая глаз:
— Скажи, ты ведь тогда знал ответ?
— Когда — тогда? — спросил я.
— В седьмом классе. Ответ на вопрос об Эйнштейне.
Он говорил о школьной викторине, причем так, словно она происходила сегодня утром. Мне сразу стало холодно.
— Да, знал.
— Я так всегда и думал. Ты это сделал, чтобы мне отомстить?
— Нет.
— А зачем тогда?
— Ну хорошо, в каком-то смысле — чтобы отомстить. Но главное — я не хотел больше сидеть с тобой на кухне и чертить синусоиды. Извини, пожалуйста. Мне хотелось, чтобы ты мог мною гордиться, но я ненавидел, когда на меня давят. Мне казалось, ты все это понимаешь.
— Но мышление… Его же надо приручать, тренировать! — заговорил он неожиданно пылко.
— Отец, ты не такой, как все. И должен это понимать. Я не гений, даже сейчас. Я просто парень, который запоминает вещи, потому что ему треснули по голове и теперь он как-то по-особенному чувствует слова.
— Но ты всегда подавал надежды.
— Я развился настолько, насколько мог.
Отец вздохнул, поправил подушку и сказал:
— Гении появляются ниоткуда, из пустоты. Уравнения Эйнштейна уже существовали в Едином Поле до появления самого Эйнштейна. Мы всего лишь средства для того, чтобы Вселенная могла осознать себя.
Он положил руку на сложенную вдвое подушку.
— Я не обольщаюсь относительно своих способностей, — ответил я. — И если бы ты смог мыслить, как я, хотя бы один день, ты все бы понял.
— Наоборот: если бы ты сумел мыслить, как я, хотя бы день, то все бы осознал. Твоя память — это портал. Дай ей выход. Тренируй, приручай ее. Используй ее!
Я ничего не ответил. Постепенно его дыхание стало спокойнее, и в конце концов он уснул.
Когда мы проезжали Денвер, отец вдруг сказал:
— На высоте девятнадцать тысяч метров давление воздуха становится настолько низким, что кровь и другие жидкости в незащищенном человеческом теле закипают.
В ответ мы с Уитом только молча кивнули. Отцовские шутки и изгибы мысли становились все более непредсказуемыми. Уит словно выполнял наложенную кем-то епитимию: если он и шутил, то его каламбуры звучали вымученно. Отец спал все меньше, а головные боли теперь мучили его по целым дням. За окнами машины тянулась Невада — оловянное небо и оливкового цвета кустарники. Мне то и дело представлялась пугающая картина, как отец умирает на заднем сиденье. Надо было побыстрее добираться до Стэнфорда. Поздно вечером мы остановились наконец вблизи университетского кампуса.
Наутро наша машина выбралась на 280-ю автостраду, въехала на эстакаду, и перед нами открылся вид на Стэнфордский ускоритель: трехкилометровое серое здание туннеля, разделенное на секции, напоминающие товарные вагоны. Плотный поток автомобилей двигался по эстакаде всего в нескольких метрах над ним. Эти машины казались мне огромными моделями проносившихся внизу частиц, заблудившихся в утренней дымке. Уит остановил машину на обочине, чтобы отец мог полюбоваться видом. Впрочем, сам Уит, никогда раньше тут не бывавший, смотрел на серое здание не менее жадно. Прямая стрела Ускорителя вела к подошве гор Санта-Круз.
— Ну, ёперный театр! Ничего круче в жизни не видел, — заключил Уит и прибавил: — Если, конечно, не считать вида на Землю с орбиты.
Машина спустилась по Сэнд-Хилл-роуд к главным воротам. Охранник отыскал в списке фамилию отца, мы все расписались и получили значки с надписью «Посетитель». Нас пропустили на парковку, где из многоместных универсалов и мини-вэнов выгружалось несколько семей — экскурсанты, приехавшие посмотреть на Ускоритель. Худощавый человек в роговых очках, по-видимому экскурсовод, ждал, когда они соберутся вокруг него. Оставив машину на парковке, мы направились пешком к главному лабораторному корпусу. Из его стеклянных дверей нам навстречу вылетел человек, которого я уже видел в свой десятый день рождения, — доктор Бенсон. Его лицо по-прежнему украшали огромные бакенбарды, а на шее был повязан не менее огромный красный галстук.
— Ужасно рады снова видеть вас здесь, доктор Нельсон! — приветствовал он отца. — С наслаждением читаю ваши статьи о шарме кварков.[70] Ведь ваша специальность — очарование?
— Это кому как кажется, — ответил за отца Уит.
Сам отец только пожал плечами. Бенсон засмеялся и пригладил свои редеющие мягкие волосы. Похоже, его совершенно не удивило отсутствие у отца бороды, — может быть, он ее даже не помнил.
— Ну что ж, поедем в центр управления!
Мы прошли за ним и сели в белый фургон с надписью «Министерство энергетики».
— А может, сначала посмотрим туннель? — спросил отец. — Уит его никогда не видел.
— Да, конечно, пожалуйста, — ответил доктор Бенсон.
Мы миновали еще одни ворота и поехали вдоль туннеля.
— Натан, с тех пор как ты тут побывал, они реконструировали маневровый парк лучей, — объявил отец. — Да и весь Ускоритель теперь другой. Сколько теперь напряжение? Пятьдесят гигавольт?
— Совершенно точно, — ответил Бенсон. — Я помню, вы приезжали сюда с сыном. Когда же это было?
— В конце семидесятых. Это был ему подарок на день рождения. Как раз тогда в лаборатории Ферми открыли «прелестный» кварк.[71]
В голосе отца звучали ностальгические нотки.
— Да, эти времена теперь кажутся глубокой древностью, — откликнулся доктор Бенсон, поглядывая на меня в зеркало заднего вида. Я тоже посмотрел на него и заметил, что воротничок его рубашки совсем изношен. — Вы были тут во времена динозавров, молодой человек.
Я кивнул. Мне эти физики иногда действительно представлялись доисторическими людьми: из-под закатанных рукавов рубашек у них виднелись волосатые руки, а жизнь они проводили в подземных пещерах-лабораториях.
— Многое, многое изменилось, — приговаривал Бенсон, непонятно к кому обращаясь.
Я подумал, что работающим здесь ученым, вероятно, приходится по очереди выступать в роли экскурсоводов, показывающих простым смертным этот стоивший миллиард долларов луна-парк.
— Новое накопительное кольцо, новый дипольный магнит, — перечислял достижения директор. — Ну и мы поставили новую электронную пушку в западном конце Ускорителя.
— Значит, клистронный усилитель теперь гораздо мощнее? — спросил отец.
Они говорили об этом с тем энтузиазмом, с каким фанаты обсуждают изготовленные на заказ автомобили.
Доктор Бенсон остановил машину и пригласил нас внутрь. Мы оказались посреди широкого, казавшегося бесконечным коридора, освещенного лампами дневного света. Вдоль стены выстроились в ряд огромные клистроны, и воздух, казалось, вибрировал от механического шума. На потолке мигали красные и зеленые огни, а на бетонном полу была прочерчена сплошная желтая линия, теряющаяся где-то вдали.
Мы осматривались, не произнося ни слова. Под нами была закопана медная труба, по которой проносились частицы, а все, что стояло в этом коридоре, просто усиливало их столкновения.
